Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых - Марченко Андрей Михайлович "Lawrence" - Страница 120
- Предыдущая
- 120/180
- Следующая
Русский царевич будет завтра коронован в Константинополе. Веками славяне грезили о белых дворцах Византии, матери православного мира, и вот, после гибели Тройственного союза этот древний, как само время, город – Второй Рим, Царьград, богато украшается куполами русских церквей; и османы, разбитые и униженные, где-то далеко за горами. В этом огромном муравейнике трудно найти турка, зато без счета армян, болгар, сербов и македонцев. Все в радостном напряжении. Всё живое ждет, жаждет царя. Трогательно для европейца видеть, как русские сохранили преданность монархии – ведь до Гражданской войны царь был ненавидим столь многими. Нужно было отдать власть парламенту и диктатору Врангелю, а монарха сделать фигурой скорее церемониальной, символической, как в Англии, – чтобы вернуть расположение людей к императорскому дому.
Что до меня – я только зритель в этом театре теней далекого прошлого… Той Византии, что погибла в пятнадцатом веке, – не вернуть, и даже русская монархия уже не более чем исторический символ, обет верности могилам предков.
Полина неслышно скользнула в комнату, положила руки ему на плечи.
– Его попытаются убить, – тихо сказала она.
– М-м?
– Цесаревича. Завтра, во время церемонии.
Где-то далеко внизу по площади перед гостиницей медленно двигалась повозка, цокали по камням копыта. На стене среди дешевых литографий сонно шевелилась тень занавески.
– Поэтому мы и здесь? – нахмурился Фогт.
Полина молча провела рукой по его щеке.
– Разве мы телохранители? – спросил он. – У него есть свои филеры, гвардия, жандармерия.
– Всё это неважно, – Полина смотрела куда-то в угол комнаты, в сумрак, где еще дремала душная июньская ночь.
– Я не хочу, чтобы ты рисковала жизнью. Одно дело подкупать чиновников и перевозить через границу чертежи в зонтике – и совсем другое лезть под пули.
– Нет никакой разницы, дорогой мой. Разве ты еще не понял?
Женщина всё так же смотрела мимо, и Фогт почувствовал нарастающую волну раздражения. Что за темные демоны занимают ее внимание, вместо него – живого и любящего человека?
– Я не хочу потерять тебя, Полли. С запада идет… надвигается что-то страшное, темное и жестокое – буря, равной по силе которой мы еще не видели. Не хочу встретить ее в одиночку. Счастье начинается тобой и тобой же кончится.
Она внезапно обняла его, прижалась всем телом – и теплый запах из его сна вернулся. Оливер ощутил укол стыда. Возможно, там, во тьме, она всё еще слышит голоса погибающих родителей и братьев, виновных только в принадлежности к «вредному классовому элементу»?
Вдалеке ударил колокол на звоннице храма Святого Фомы.
– Ты умеешь быть убедительной, – Фогт покачал головой. – Придется вспомнить войну. Да и мог ли я забыть ее когда-нибудь?
Товарищ Миллер сохранял внешнее спокойствие, но редкие седые волосы его под плюшевым кепи намокли, а рука, сжимавшая трость, едва заметно дрожала. Он боялся, что не сможет владеть собой и дальше. Либкнехт, который всегда был против любых контактов с реакционными русскими властями, сперва язвительно высмеял поступившее приглашение на коронацию… но спустя несколько дней «передумал». Он вызвал Миллера к себе и лично дал указание ехать в Константинополь; он же сам и назвал двух других членов делегации – и приказал держать всё в тайне до последнего.
Чертова коронация. Чертовы русские. Чертов старик Либкнехт с его интригами.
В гостинице немцы переоделись с дороги и сразу вышли в город. Миллер предпочел бы просидеть в четырех стенах всю неделю, но под нажимом товарищей сдался – впрочем, его любопытство к жизни за «железным занавесом» перевешивало страх перед неизбежным. Миллер боялся, что кто-то из его товарищей воспользуется возможностью и сбежит. Нойер казался слабым звеном. Нойер из молодых, он не сражался на баррикадах в восемнадцатом году, не проливал кровь. Его может привлечь вся эта дребедень вроде джаза и красивой жизни. Впрочем, его выбирал в делегацию сам старик, ему и отвечать – вытирая пот, думал товарищ Миллер. Куда больше пугал черноволосый, черноплащный Хесслер с глазами фанатика. Нет, этот вряд ли сбежит. Зачем его-то Либкнехт прислал сюда?
Эти мысли, тяжелые и липкие, как пальцы мясника, преследовали дипломата, не давали сосредоточить внимание – а ведь вокруг было на что посмотреть. Чуть в стороне от набережной кипел настоящий восточный базар (в ССДРЕ, где частная торговля была под запретом, рынков не существовало). На углу улицы возвышался над толпою усатый городовой с позолоченной бляхой на белой парадной гимнастерке. Он с хитрой улыбкой проводил взглядом троих гостей, рука его при том покоилась на рукояти шашки. Вдоль набережной, громко цокая, проехал казачий патруль на гнедых донских скакунах – и немцы невольно прижались к гранитному парапету. Огромный скакун выкатил на товарища Миллера яростный, размером с кулак, влажный глаз: ты что еще за тип?
Здесь было опасно, дико.
На площади у дворца Топкапы, превращенного в городскую управу, проносились сверкающие автомобили, развевались трехцветные флаги. В парке оркестр играл вальс. Специально устроенные к церемонии фонтаны искрились серебром, словно на сказочной картинке. А над площадью величественно парила в золотистой дымке фантастическая громада древнего Софийского собора.
– Хороший бассейн на его месте будет, – громко сказал Хесслер, – или Дворец Советов, к примеру.
На обед отправились в кафе «Вологда», пересчитывая в уме командировочные деньги. Нойер заказал русского пива, и товарищи последовали примеру.
– Отменное пиво, надо признаться, – Нойер утер пену с усов.
– Кислятина, – возразил Хесслер, но осушил кружку до дна.
– Смотрите, в меню есть «Хофброй»! Неужели казаки варят наше пиво?
– Закажите, Конрад. Будет о чем посмеяться в Берлине.
Взяли по кружке «Хофброя», попробовали. Смакуя, выпили до последней капли.
Долго сидели молча.
– Ja-a-a, – только и сказал, наконец, Нойер мечтательно.
Теперь точно удерет, с жалостью подумал товарищ Миллер. Он ждал какой-нибудь колкости от Хесслера, но тот только поднял руку, подзывая кельнера.
– Еще три «Хофброя».
В голове приятно зашумело, и Миллер подумал внезапно, что всё не так уж страшно. В уютном кафе негромко играла музыка, за столиками под расписными сводами (самовар, баранки, удалой купчина с ковшом браги весело подмигивает из-под потолка) обедали за тихой беседой всего шесть-семь человек, ароматно дымил кальян, с кухни долетали дразнящие запахи жареной рыбы, гречневого масла, розмарина, пряностей и ванили. Может, всё еще обойдется, расслабленно возмечтал дипломат.
– Простите, вы немцы? Коммунисты?
Товарищи переглянулись.
Он прошел к ним через весь зал, от дальнего столика в углу, где остались его газета и белая фетровая шляпа. Уверенные движения, круглое чистое лицо в обрамлении седых волос, любопытный взгляд. Дорогой костюм-тройка. Правая рука застыла на поясе светлых брюк, в левой – трость.
Три выстрела – и мы трупы, похолодел товарищ Миллер. Момент – лучше не придумаешь.
– Мое имя Александр Кейзерлинг. Фон Кейзерлинг.
Он говорил по-немецки прекрасно, с небольшим акцентом.
– Эмигрант? – скучным голосом уточнил Хесслер.
– Нет, из остзейских немцев. Здесь по делам, я поставщик двора… но в Германии я много бывал до 1914 года, для меня это вторая родина…
Надо было гнать его сразу, думал потом Миллер, но пиво сделало свое дело: притупило пролетарскую бдительность.
– Скажите, для чего вы приехали? – спросил фон Кейзерлинг. – Между Коминтерном и цивилизованным миром будет наконец диалог? Или вы прибыли сделать нам какую-то гадость?
– Вам? Вы считаете себя русским? – презрительно процедил Хесслер.
– Я русский германец, как и наш император. А вот что за нация ваш Коминтерн?
– Недолго вам осталось распускать павлиний хвост, дворянское отродье, – глаза Хесслера превратились в черные щели, – и вашему клоуну-монарху тоже.
- Предыдущая
- 120/180
- Следующая
