Выбери любимый жанр

Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых - Марченко Андрей Михайлович "Lawrence" - Страница 79

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

К четырнадцатому октября обострилось противостояние в крепости: артиллерийская рота демонстративно направила орудия на казармы верного правительству гарнизона. Генералу пришлось применить силу для разоружения роты, что, несмотря на отсутствие потерь, привело к возмущению в мятежных полках. Закончилось всё запоздалой попыткой разоружить мятежников, которые, обнаглев, разоружаться не пожелали и вступили в открытое противостояние. Обманным путем (предложив перемирие и нарушив его), выбили инициативу у отрядов генерала Коровиченко, послали якобы мирную делегацию от населения во главе с настоятелем вокзальной церкви и потребовали прекратить кровопролитие. Генерал склонился заключить с большевиками мир, несмотря на возражения своих офицеров, решившихся сместить его с поста. Тогда генерал Коровиченко приравнял их неповиновение к измене присяге. Подчинились… раскрыли ворота и через несколько минут были арестованы. Коровиченко отправлен на крепостную гауптвахту, остальных «погнали» под конвоем в казармы второго полка.

В городе началась охота на офицеров и кадетов, присоединившихся к отряду.

С 1 ноября большевики закрепили свою власть в Ташкенте и в других городах Туркестана.

Тяжелей всего на Николая Константиновича подействовал рассказ об издевательствах над генералом Коровиченко, оставленным в крепостной гауптвахте на потеху черни, приходившей ежедневно специально для того, чтобы плюнуть сквозь решетку в «зверя». Через неделю кто-то под улюлюканье зевак ткнул его штыком, и хотя по требованию коменданта крепости унтер-офицера Якименко была сделана перевязка, доступ в «зоопарк» продолжался, что не могло закончиться добром – еще через неделю издевательств генерала в буквальном смысле растерзала перевозбужденная насилием толпа.

Это болезненно напомнило Николаю Константиновичу давний эпизод жизни с его собственным пребыванием в смирительной рубашке в камере, где над ним издевались неутомимые в садистских фантазиях солдаты-охранники. Великий князь очень живо представил себя на месте генерала. Сначала себя, а потом и всю Россию.

Тогда-то и дал трещину стержень личности. Вернулись отступившие было хвори. Революция продолжала свою кровавую поступь, а он, зная, что не в силах ей противостоять, позволил болезни завладеть его телом.

Расстрел большевиками в Ташкенте 13 декабря стопятидесятитысячной манифестации сартов и русских против их власти с гибелью генерала Смирницкого, многих русских офицеров и полутора сотен сартов, и последующие репрессии здоровья не прибавили. Говорили, что полковник Бек, генерал Кияшко, присяжный поверенный Дружкин, граф Доррер были захвачены, отвезены в крепость и там зарублены шашками. Всех несчастных Николай Константинович знал лично.

С этих пор доктор Боровский вынужден был признать, что, когда больной жить не хочет, врач практически бессилен. Тут уж как Бог распорядится.

Однако Петр Фокич не привык сдаваться. Он обратился за помощью к новому – с марта занявшему пост – сорокалетнему главному врачу Ташкентской городской больницы Валентину Феликсовичу Ясенецкому-Войно, уже имевшему имя в российской медицинской среде. Несмотря на чрезвычайную занятость, доктор сразу согласился посетить пациента.

В благодарность Боровский весь долгий путь до Искандера потчевал Валентина Феликсовича подлинными историями и байками, касающимися ссыльного великого князя. Ясенецкий-Войно терпеливо слушал, при этом с большим интересом осматривая живописные окрестности, да где-то на полпути не выдержал и усмехнулся незлобиво:

– Вы, любезный Петр Фокич, расписываете мне князя, будто купец товар залежалый.

– Может, и залежалый, ибо немолод Николай Константинович, – не стал отрицать Боровский. – Только до недавнего времени его энергии иной юноша мог позавидовать! Обидно – столько добрых дел свершил, о людях заботясь: и ирригация здесь да в Голодной степи, и предпринимательство вполне в современном буржуазном стиле – хлопкоочистительные заводы с производством масла растительного и мыла. Кинотеатр открыл, «Хива», наверняка обратили внимание – его затея, и народный университет учредил, и стипендии для неимущих студентов назначил для учебы в Петербурге и в Москве, и археологией занялся, и предметы искусства в музей собирает – тоже для людей. Уже и завещал Ташкенту… Губернатор бывший, Куропаткин, мне сказывал. Это я к тому, что не для личного обогащения трудится, а для улучшения общей жизни. Заботится о крае, где живет.

– Ежели действительно так, то Бог его не оставит, – уверенно ответил Ясенецкий-Войно.

– Уж больно грешен великий князь для божьей защиты, – посетовал Петр Фокич, с удивлением покосившись на спутника – молодые нынче не очень-то религиозны, да и сам, что уж греха таить, весьма поостыл в религиозном усердии, глядя на безумие человеческое. Если всё по воле божьей, то воля сия доктора чрезвычайно смущала. В последнее время он склонялся к мнению, что человек предоставлен самому себе, возможно, потому и умом повредился.

– Не нам судить, что грешно, а что Богу угодно, – тихо заметил Валентин Феликсович.

– Я вам так подробно рассказывал о пациенте своем, – наконец решил объяснить Боровский, – потому что, на мой взгляд, он болен не столько телом, сколько духом… волю к жизни потерял, что в наше время, пожалуй, не удивительно.

– Почему же вы меня, хирурга, призвали на помощь, а не психиатра или священника? – без улыбки спросил Ясенецкий-Войно.

– Психиатрия как наука еще не возникла, на мой взгляд, – объяснил Петр Фокич. – И специалистов достойных я в Ташкенте не знаю, а мы, хирурги, лучше прочих понимаем, какова роль воли пациента к выздоровлению. Возможно, я не прав, и вы, осмотрев великого князя, найдете причину исключительно в физическом его состоянии, тогда и будем действовать соответственно.

Против ожиданий Ясенецкого-Войно «больной» встретил их у ворот, одетый как раз ожидаемо экстравагантно: в толстый туземный стеганый халат-пальто (чапан, кажется, называется) и в большую меховую лисью шапку, тоже местного кроя, хорошо закрывающую уши и шею сзади. Он поразил воображение гостя: громадный, не то слегка бородатый, не то сильно небритый, не то русский, не то сарт. Валентин Феликсович подумал было, что это слуга великого князя из туземцев, но Боровский, запричитав, избавил его от этой иллюзии.

– Николай Константинович! – сетовал он. – Ну, как же можно? На мороз! При ваших-то легких! Неделю назад хрипы слышались!

– Вы ж, любезный Петр Фокич, меня сами сюда на свежий горный воздух отправили эти самые легкие, будь они неладны, лечить. Вот и вылечили, – хриплым басом оправдался он. – Тут этого лекарства на всех легочников хватит! Ждал я вас, милейший, по времени рассчитал, когда можете пожаловать, и вышел расчет проверить, – он улыбнулся, явно довольный собой.

– Позвольте представить, – вспомнил Боровский. – Новый главный врач городской больницы Валентин Феликсович Ясенецкий-Войно. Замечательный специалист!.. Его императорское высочество великий князь Николай Константинович Романов!

Представляемые обменялись вежливыми кивками, но князь не удержался подтрунить над доктором своим:

– Это кого же его я императорское высочество, Петр Фокич? Я сам свой и рад этому безмерно. Наградил Бог на старости лет, услышал мои молитвы. Я – гражданин Романов-Искандер, а можно и наоборот – Искандер-Романов. А вас, уважаемый Валентин Феликсович, только так и не иначе?

– Можно и иначе, – улыбнулся врач, – сам подумываю иногда, что Войно-Ясенецкий, пожалуй, благозвучней. Но если уж менять имя, так кардинально.

– Ну, это артисты да литераторы псевдонимами увлекаются, – заметил князь, – а нам с вами, как родители назвали достойней зваться. Разве что фамилию удвоить, имея к тому основания.

– На всё Божья воля, – повторил врач слова Корнилова. – Наше дело жить достойно Его замысла о нас.

Слуги-сарты уже приняли лошадей, а хозяин пригласил гостей в дом.

Петр Фокич удивлялся неожиданной бодрости пациента. И озадаченно пожал плечами на вопросительный взгляд коллеги – ехали-то к почти безнадежному больному, а попали к весьма бодрому пожилому мужчине – никак не старичку. Однако стоящий под навесом чужой распряженный экипаж слегка объяснял ситуацию – видимо, это гости подняли настроение.