Диссиденты, неформалы и свобода в СССР - Шубин Александр Владленович - Страница 97

Р. Медведев вспоминает: «Именно в 1973 году диссидентское движение стало раскалываться, и этому было несколько причин. Проблема борьбы против реабилитации Сталина отошла в это время на второй план, и даже общая борьба против политических репрессий и за свободу мнений не могла объединить диссидентов. Многих деморализовала капитуляция Петра Якира и Виктора Красина, которые немало лет являлись центром притяжения для большой группы диссидентов. Позорное поведение Якира и Красина на судебном процессе над ними и на специально собранной пресс–конференции привело даже к самоубийству одного из активных правозащитников — Ильи Габая[815]. Много проблем появилось в наших рядах в связи с возросшими возможностями эмиграции. Это было время разрядки, однако некоторые послабления в сфере эмиграции сопровождались усилением давления и репрессий против многих диссидентских групп»[816].

В руководстве страны отношение к инакомыслию было двойственным. Члены Политбюро в большинстве своем были людьми не кровожадными, осуждали сталинские репрессии, гордились успехами социально–экономической и внешней политики. А тут кучка отщепенцев упрекает их в том, что они не в состоянии даже собственные законы соблюдать и в этом отношении – сродни Сталину. Обидно. Сначала обитателям кремлевского Олимпа казалось, что их правота очевидна, и круг инакомыслящих можно легко изолировать, поставить под контроль, сохранив лицо перед Западом. Часть членов Политбюро считала эти игры излишними, а терпимость к диссидентам – недопустимой. В 1972 г. набирала силу Разрядка, и диссидентство могло помешать маневрам советской политики. Но и громкие процессы могли помешать еще сильнее. Успех в деле Якира и Красина показал – возник шанс извести диссидентство.

Характер репрессий изменился. Теперь предпочитали не сажать, а высылать из страны. Ведь даже посаженный диссидент представлял проблему. Многим правозащитникам предложили выбрать между новым сроком и отъездом. В июле–октябре 1973 г. были лишены гражданства Ж. Медведев, выехавший в Великобританию по научным делам; В. Чалидзе, выехавший в США так же с научными целями. В августе позволили уехать во Францию А. Синявскому, в сентябре — подтолкнули к выезду в Израиль одного из ведущих членов ИГ и редактора «Хроники» А. Якобсона.

Вот и настало время решить проблему Сахарова и Солженицына. И здесь власти нарвались на жесткое сопротивление, которое смазало впечатление от победы на процессе Якира и Красина.

16 августа 1973 г. Сахарова вызвали в Прокуратуру СССР, где попытались заставить академика отойти от проигранного диссидентского дела. Сахаров записал содержание беседы и передал его для публикации в «Нью–Йорк таймс». Затем, не дав противнику опомниться, Сахаров собрал пресс–конференцию, где высказался по широкому кругу политических проблем. Эта пресс–конференция стала сенсацией. Если раньше академик обращался к властям, предлагая и требуя, то теперь его адресатом стал Запад. Более того, Сахаров однозначно встал на сторону Запада в глобальной борьбе. Похвалив разрядку, Сахаров высказал опасения, как бы она не повредила Западу, который перед лицом коммунистической угрозы «должен проявлять осторожность, единство и твердость»[817].

Такого власти не ожидали, и ответили массированной кампанией, которая длилась около месяца. Началось с гневного письма 40 академиков, но затем газеты публиковали статьи о Сахарове и Солженицыне регулярно. Советские граждане, которые раньше нечасто слышали о Сахарове, теперь узнали из многочисленных публикаций, кто наш главный внутренний враг, вождь пятой колонны и противник мира и разрядки. Даже фигура Солженицына на время поблекла, но он–то готовил «страшнущий залп», который вскоре и грянул.

Сахаров тоже не сидел сложа руки и отвечал на залпы СМИ новыми пресс–конференциями и заявлениями. 5 сентября он нанес ассиметричный удар, разоблачив карательную психиатрию и потребовав инспекции советских тюрем и психушек международным Красным Крестом.

Диссиденты включились в международные игры, не имея опыта, и нередко «подставлялись». В сентябре А. Сахаров, А. Галич и В. Максимов направили письмо Хунте Пиночета с обеспокоенностью судьбой П. Неруды. Письмо было составлено в таких тонах, что выглядело как признание нового чилийского режима. Разразился новый скандал. Публично Сахаров отрицал, что симпатизирует хунте Пиночета, но в беседе с В. Некрасовым академик признался: «В этом письме я ее не защищал. Я защищаю ее за этим столом. Хунта – это корниловский мятеж, только удавшийся. Если бы Корнилов победил, то он расстрелял бы 500 большевиков… Или 10 тысяч, и спас бы 40 миллионов, которых погубили большевики. Корниловский мятеж, к сожалению, не удался»[818]. Эта подслушанная КГБ беседа показывает, как далеко вправо зашла эволюция академика.

Формально отказавшись от борьбы за власть и справедливо возмущаясь арестом нескольких инакомыслящих, часть диссидентов на самом деле готова была оправдать расстрелы сотен политических противников.

В этих условиях неизбежно было размежевание. Медведев раскритиковал письмо Сахарова пиночетовской хунте, а окружение Сахарова во главе с писателем Максимовым обрушилось на Медведева с намеками на сотрудничество с властями против диссидентов[819]. Поскольку лидерами оппозиционной интеллигенции были изрядно поправевший Сахаров и еще более правый Солженицын, то левые оказались аутсайдерами диссидентского движения.

В дальнейшем дистанция между большинством диссидентов и Р. Медведевым углублялась. В. Буковский с присущей ему категоричностью пишет об этом: «Выдвинули Сахарова на Нобелевскую премию — Жорес Александрович уже в Норвегии, убеждает общественность, что нельзя дать премию мира создателю водородной бомбы. Разворачивается кампания в защиту арестованных хельсинкцев — Жорес Александрович в парижской газете объясняет, как вреден шум на западе для людей «там». Приговорили Гинзбурга к восьми годам строго режима — Рой Александрович спешит с заявлением, какой плохой человек Гинзбург»[820]. Как видим, резкая критика Буковского касается не идеологии Медведевых (которая радикального либерала, разумеется, тоже не удовлетворяла), а тактики братьев. Не менее активно выступали против этой тактики и социалисты — в том числе и согласные с Р. Медведевым относительно вопросов, связанных с оценкой революции, социализма и т.п.

В 1978 г. Медведев критиковал Сахарова за то, что тот «окружил себя эктремистами» и «изолировался от академической интеллигенции», через которую мог бы оказывать воздействие на правящие круги[821]. Эти замечания были изложены в достаточно резкой форме, и были восприняты в качестве обвинений. Ответная реакция не заставила себя ждать, причем последовала она как раз со стороны социалистов — спор носил не идеологический, а этический характер. В ноябре 1978 г. П. Абовин–Егидес обвинил Р. Медведева в том, что он идет «от предложения «не давать легкомысленных поводов» к предложению вообще «не давать поводов» — а это, по существу, является предложением отказаться от борьбы…»[822]. К выступлениям против Медведева присоединилась Р. Лерт. Эта «гражданская война» в среде социалистов не имела прямого отношения к идеологии, но все же вытекала из нее. Р. Медведев считал, что возвращение системы на «правильный путь» возможно путем осторожной эволюции, без качественных скачков. «Реальный социализм» не был враждебен идеалам Медведева и лишь несколько «искажал» их. Либералы и большинство социалистов не принимали существовавшей в СССР системы в принципе. Для либералов она противоречила естеству человека, его стремлению к свободе. Для социалистов Абовина–Егидеса и Лерт социализм соответствовал естеству человека и его стремлению к свободе. Следовательно, то, что существовало в СССР, не было социализмом и с ним нужно было бороться не на жизнь, а на смерть. Но это означало и сомнительность теории «конвергенции» для социалистов, хотя и по другим причинам, нежели для радикальных либералов. Если для последних существовавший в СССР строй был тоталитарным и в принципе не совместимым с идеализированной ими западной системой[823], то для социалистов смесь враждебного им «несоциализма» с не менее враждебным капитализмом была лишена всякой привлекательности. Нужно было искать что–то иное.