Конец света с вариациями (сборник) - Кубатиев Алан Кайсанбекович - Страница 59

Теперь он сидел на своем насесте в вольере напротив начальницыного и снова мучился, переводя ответ начальнику птицефабрики, умолявшему смягчить приговор. Случай был безнадежный. Все директора птицефабрик были приговорены к незамедлительной утилизации на кормокомбинатах, а персонал к пожизненному заключению там же, но с утилизацией посмертно.

Начальницы, слава богу, не было на месте. Сквозь приоткрытую дверь вольера виднелся стол, заваленный кассетами, несколько исклеванных яблок. Насест был самую чуточку загажен. Ровно настолько, чтобы показать, что Начальница помнит о своей исконной сущности.

Из соседних вольеров доносились неразборчивые писки и вскрики. Вронский понимал далеко не все.

Тогда, в незапамятные времена, он поперся на факультет зоолингвистики по очень простой причине, вернее, сразу по трем очень простым причинам.

Третья была – жестокий недобор, отчего брали всех, кто пришел на экзамен.

Вторая – до университета от дома можно было дойти пешком за семь минут.

А первая – туда поступала Ледка. Она училась в школе с орнитологическим уклоном и была помешана на всех этих делах. Сама выучила какаду, безо всяких учебников и курсов, просто с голоса. У нее было два какаду, здешнего выводка, по ночам она регулярно слушала «Крик Какаду», а братец, мореман дальнего плавания, контрабандой возил ей из загранок покетбуки и записи на какаду.

Два курса Вронский таскался за нею, несколько раз под настроение они вусмерть целовались в подъездах. Потом Вронский уже совсем решил на ней жениться и уехал в стройотряд – «подрубить капусты» на свадьбу. Кстати, строили они ту самую птицефабрику, ответ директору которой он сейчас переводил.

Вронского познобило: по теперешним временам это солидной темноты пятно в биографии. Не дай бог, Дятлы достучатся…

Вичч-чьючи-чир-чир-чи-фирр. Вам отказано окончательно.

Вронский отложил микрофон и снял наушники. Намятые хрящи горели, в голове, как воробьи под церковным куполом, метались звенящие крики. За сегодняшний день это был восемнадцатый перевод, не говоря уже о письменных: губы сводило, язык дрожал от утомления, горло саднило. Он знал, что на своих слетах они все равно посмеиваются над ним и остальными переводчиками, а Ара виртуозно передразнивают их ошибки и оговорки… Ну и черт с ними. Главное, что не надо идти наниматься на кормокомбинаты. Фью-ирр-чип.

А замуж за него Ледка не вышла. Пока он горбил в стройотряде, она безмятежно «выскакнула», как поведала ему ее бабушка. За морского летчика. Мгновенно и впечатляюще забеременела, родила близнецов, назвала Кастор и Поллукс, и выпала из обращения. Вронский крайне редко вспоминал о ней, и почти всегда с похмелья. Особенно с тяжелого, с классического Katzenjammer’a.

Года два он не мог смотреть на женщин. Его тошнило даже от безобидных фотомоделей на журнальных обложках. Это вовсе не значило, что его не тошнило от мужчин – тошнило, и еще как. Его тошнило от всего. Кроме птичьего языка.

Диплом он защитил даже с некоторым блеском. Профессор Зимородков предлагал ему оставаться на кафедре, но он уехал на Куршскую косу и проторчал там почти четыре года. Все это казалось чисто академическими забавами, не имеющими почти никакого практического смысла. Но было приятно.

А потом изменилось все. Настал Птичий Базар.

Охоту запретили, из библиотек вычистили абсолютно все, что имело к ней отношение, начиная от Тургенева и Бианки до «Устава соколиной охоты». По слухам, его автор сейчас скрывался где-то под Москвой – то есть буквально под Москвой. Политическое убежище у крыс – штука ненадежная, но все же… Все лучше, чем то, что ждало обвиненного в «разжигании межвидовой вражды»…

Они летели из-за моря. Вронский сам видел, как начался Перелет – сначала поодиночке, затем небольшими стайками, и потом уже пошли целые караваны, крикливые, хохочущие, все время что-то клюющие…

Дверь скрипнула, отворилась на три пальца, и в щель блеснули запотевшие очки, потом мокрая лысина. Потом брюхо, по которому изгибался галстук.

– Ук-хуу!.. – сказал Совчук вместо приветствия. – Чай чью?..

Заварка у него вечно кончалась раньше всех.

Нехотя слезая с насеста, Вронский сказал:

– Ты что, жуешь его, что ли?

– Нет, суп варю, – ответил Совчук, пристраиваясь в углу. Он тоже попал сюда почти случайно.

Первый набор ФЗЛ, первый выпуск, первый диплом в выпуске, легендарная группа Петуниной, экспериментальный перелет по маршруту канадских серых гусей – во времена Вронского об этом уже рассказывали разные сказки. Все это очень быстро кончилось, и даже плохо обернулось для некоторых особенно выдающихся личностей. Однако Совчуку пофартило – во время последней смены паспортов на именные кольца ему неправильно заложили второй пуансон, когда перечеканивали фамилию. Из САвчука он стал СОвчуком. Отдел Сов – самый престижный и уважаемый. Совиный язык – язык высшей документации. Его приняли именно туда. Иначе бы – ку-ку! Птицы не любят старых.

Он работал в отделе всего-навсего переводчиком, но несколько раз выручал Вронского информацией и своевременными предупреждениями о чистке перьев. Это было странно, потому что на Куршской косе, где Совчук делал свою тему, у них были серьезные трения из-за Гули Синицыной, на которой Вронский потом целый год был женат. А тогда дошло даже до рукопашной.

Но на Птичьем Дворе Совчук встретил его как родного… Ну ясно, млекопитающие должны держаться друг друга.

Наскребя пару десятков ложек, Вронский пересыпал их в маленький желтый череп и отдал Совчуку.

– Нет слов, – сказал Совчук, принимая емкость. – А ты сам что ж, совсем не пьешь, что ли?

– Не успеваю… – тускло ответил Вронский, потянулся и с хрустом зевнул.

– Неразумно, – заметил Совчук. – Вот уж для чаю время должно быть. Это последнее, что нам осталось из наших свобод. Кстати, что-то я твоей Страусихи не слышу.

Вронский отмахнулся.

– Бегает где-то, – сказал он и плюнул в угол. – Достала она меня не поверишь до чего. С одного на другое перескакивает, все ей не так, все ей срочно, через минуту уже тащи.

– Так ежику понятно, – сказал Совчук, сосредоточено нюхая чай. – У них обмен веществ ускоренный, отчего и температура тела высоченная. А сие неизбежно отражается на мозгах.

– Это у людей отражается, – мрачно ответил Вронский, – А у этих… Знаешь, какая у моей дежурная трель? Фичи-чьюирр-чи-чи-чирр!

«Совершенно по-человечески!» – без труда перевел Совчук и ухмыльнулся. Он знал практически все диалекты: в свое время его работа по резервам дружелюбия серых ворон наделала немало шуму. – Вот стерва!..

– Точно! – горько подтвердил Вронский. – И никакой радости, что брачный период начинается. У них ведь самцы на яйцах сидят…

– Ой, да какая на хрен разница! Ну сидел бы тут самец, долбил бы тебя. У них самцы агрессивные, особенно во время этого самого дела. Валю Котова один так клювом цокнул – до сотрясения! А потом еще и уволил по седьмому пункту, за фамилию…

– То есть это как? – удивился Вронский. – Это ж Орляка уволили!

– Да, все верно, – подтвердил Совчук, устраиваясь на насесте. – Он же, дурак, фамилию когда менял, кому надо не сунул, чтобы Арам старую не продиктовали. Фамилийка-то жены! Да еще выдавалась за птичью. Орляк – это же разновидность папоротника. Съедобного. Закусон, кстати, бесподобный. Дятлы достучались, и привет…

– Твари, – безнадежно сказал Вронский.

– Эт-то все пустяки, – изрек Совчук. – Вот когда летишь по пятому, тогда уж шандец. У тебя как, нормально?..

Вронский уже открыл было рот, чтобы сказать «Конечно, нет», но вдруг шумно сглотнул. Что-то любопытен стал дедушка нашей орнитолингвистики. Ведь знает, кажется, что таких вопросов не задают.

– Вполне, – сказал он. – Ты же помнишь, я рыбок разводил.

– А-аа, точно, – обрадовался Совчук, начиная спускаться с насеста. – Ты ж был краса и гордость нашей аквариумистики! Гулька тогда вроде тоже на рыб перешла?

– Нет, – сказал Вронский. – Птичница, как мы. Тебе ли не знать. И вообще ты извини, у меня тут еще куча всякого свиста, а Страусиха вот-вот прискачет…