Дураки умирают - Пьюзо Марио - Страница 64
- Предыдущая
- 64/125
- Следующая
— Уэнди — моя единственная жена, которую я бил. И лишь потому, что она сама на это нарывалась. Все остальные жены трахались с моими лучшими друзьями, крали мои деньги, вышибали из меня алименты, распускали насчет меня сплетни, но я никогда их не бил, никогда не испытывал к ним неприязни. Я в добрых отношениях со всеми остальными женами. Но гребаная Уэнди — это что-то. Второй такой нет. Если б я не развелся с ней, я обязательно бы ее убил.
Однако история с удушением пуделя просочилась в литературные круги Нью-Йорка. Озано волновало, как это отразится на его шансах на получение Нобелевской премии. «Эти проклятые скандинавы любят собак», — озабоченно говорил он. Он активизировал борьбу за Нобелевскую премию, рассылая письма всем своим друзьям и коллегам по профессии. При этом продолжал публиковать статьи и рецензии по основным литературоведческим книгам плюс эссе по литературе, в которых я не находил ничего интересного. Частенько, заходя к нему в кабинет, я заставал Озано за работой над длинными желтыми листами бумаги. Ручкой он писал только свой великий роман. Все остальное печатал на машинке, двумя пальцами, барабаня по клавишам с невероятной быстротой. Словно строчил из пулемета. С пулеметной скоростью разъясняя, каким должен быть великий роман, почему Англия более не может внести существенного вклада в литературу, за исключением шпионской тематики, размазывая по стенке последние книги, а иногда и творчество в целом таких корифеев литературы, как Фолкнер, Майлер, Стайрон, Джонс, — короче, любого, кто мог бы составить конкуренцию в борьбе за Нобелевскую премию. Писал он блестяще, ярким языком, убеждая любого в собственной правоте. Публикуя эту дребедень, он расчищал себе путь к желанной цели. Проблема заключалась лишь в том, что из своих собственных произведений он мог похвалиться разве что двумя романами, опубликованными двадцать лет тому назад. Именно они создали Озано репутацию. От остального, что романов, что публицистики, проку не было.
По правде говоря, за последние десять лет он немало потерял и в успехе у читателей, и в репутации у профессионалов. Он опубликовал слишком много посредственных книг, нажил слишком много врагов. Даже если он кого-то и хвалил в своем книжном обозрении, то очень уж надменно и снисходительно, не забывая при этом и себя (в статье об Эйнштейне он написал про себя никак не меньше, чем про Эйнштейна), поэтому в стан его врагов переходили даже те, кого он гладил по шерстке. Его перу принадлежала фраза, вызвавшая всеобщее возмущение. Он написал, что разница между английской и французской литературой девятнадцатого века обусловлена только тем, что французские писатели трахались вволю, а английские — нет. Читатели обозрения кипели от ярости.
К этому необходимо прибавить и его скандальное поведение. Издателю обозрения стало известно о самолетном происшествии, слухи о нем попали в колонки светской хроники. На одной из лекций в калифорнийском колледже он познакомился с девятнадцатилетней студенткой литературного факультета с внешностью старлетки или капитана группы поддержки футбольной команды, не книжного червя. Озано привез ее в Нью-Йорк. Шесть месяцев водил с собой на все литературные тусовки. Ему уже было лет пятьдесят пять, он поседел, отрастил животик. В паре они смотрелись более чем странно. Особенно когда Озано напивался и ей приходилось тащить его домой. Плюс к этому он пил на работе. Плюс наставлял рога девятнадцатилетней красотке с сорокалетней писательницей, которая только что опубликовала бестселлер. Книга была не так уж и хороша, но Озано написал рецензию на целую страницу и назвал писательницу будущим американской литературы.
И еще у него была привычка, за которую я его ненавидел. Он давал цитату для публикации на первой или четвертой странице обложки любому из друзей, кто обращался к нему с такой просьбой. Поэтому на прилавке неоднократно появлялись средненькие, если не сказать хуже, романы, которые Озано оценивал, к примеру, как «лучший роман о Юге со времен стайроновского „Ложись в темноте“». Или «шокирующая книга, которая вызовет у вас отвращение». Такой фразой он подстраховывался. С одной стороны, вроде бы оказывал другу услугу, с другой — предупреждал читателя двусмысленностью цитаты.
Я, конечно, видел, что процесс идет. Думал, что Озано, возможно, сходит с ума. Только не знал от чего. Лицо у него опухло, кожа приобрела нездоровый оттенок, в зеленых глазах появился неестественный блеск. Что-то случилось и с походкой — вроде бы его постоянно заносило влево. Меня тревожило происходящее с ним. Я его любил, несмотря на то что мне не нравилась его проза, не нравилось яростное стремление заполучить Нобелевскую премию, не нравилось желание трахнуть каждую женщину, оказавшуюся поблизости. Он говорил со мной о романе, который я писал, подбадривал меня, давал дельные советы, пытался одолжить мне денег, хотя я знал, что он в долгах как в шелках и расходы у него огромные, учитывая пять бывших жен и восемь или девять детей. Меня поражал объем публикуемых им материалов. Каждый месяц он обязательно печатался в одном из журналов, а обычно в двух или трех. Каждый год на прилавках появлялась его публицистическая книга, всегда по горячей теме. Он редактировал книжное обозрение и каждую неделю выдавал по эссе на целую полосу. Его книги экранизировали. Он зарабатывал очень много, но у него никогда не было денег. Более того, долги росли как снежный ком. Он не только занимал деньги, но и брал авансы под ненаписанные книги. Я как-то сказал ему, что он роет яму, из которой никогда не выберется, но Озано только отмахнулся:
— В этой яме зарыт клад. Я почти завершил мой большой роман. Остался максимум год. А потом я вновь стану богатым. И полечу в Скандинавию за Нобелевской премией. Подумай о всех тех грудастых здоровенных блондинках, которых мы сможем оттрахать. — В поездку за Нобелевской премией он всегда брал меня.
А спорили мы с ним, когда он спрашивал, что я думаю по поводу его эссе о литературе. И я выводил его из себя, раз за разом указывая, что мое мнение ничего не значит, потому что я всего лишь ремесленник:
— Это ты настоящий писатель с воображением от бога. Ты интеллектуал, у тебя достаточно идей, чтобы проложить сто курсов для современной литературы. Я всего лишь «медвежатник». Прикладываю ухо к дверце и жду щелчков.
— Мне обрыдло слушать твои байки про «медвежатника»! — визжал Озано. — Ты просто уходишь от ответа. У тебя тоже есть идеи. Ты настоящий писатель. Но тебе нравится представлять себя магом, фокусником, делать вид, что ты контролируешь все то, что пишешь, то, как живешь. Ты считаешь, что можешь обойти все ловушки. В этом ты весь.
— У тебя ошибочное представление о магах, — указывал я. — Маг оперирует заклинаниями. Ничего больше.
— И ты думаешь, этого достаточно? — с грустной улыбкой спрашивал Озано.
— Для меня — да.
Озано кивал.
— Ты знаешь, когда-то я был великим магом. Ты читал мою первую книгу. Сплошная магия, так?
Я радовался тому, что могу с ним согласиться. Мне нравилась его первая книга.
— Чистая магия.
— Но этого оказалось недостаточно, — подчеркнул Озано. — Во всяком случае, для меня.
«Тем хуже для тебя», — подумал я. И он, похоже, прочитал мою мысль.
— Нет, ты подумал не о том. Просто повторить не получилось: то ли я не хотел этого делать, то ли не смог. После той книги я перестал быть магом. Я стал писателем.
Я пожал плечами без всякого к нему сочувствия. От Озано не укрылось и это.
— И вся моя жизнь пошла под откос, ты это видишь. Я завидую тебе. Все под контролем. Ты не пьешь, не куришь, не бегаешь за телками. Только пишешь, иногда играешь в карты или кости, добросовестно выполняешь обязанности отца и мужа. Ты очень скромный маг, Мерлин. Маг, который больше всего ценит спокойствие. Спокойная жизнь, спокойные книги. Ты изгнал элемент отчаянности из своей жизни.
Он злился на меня. Он думал, что добрался до сути. Он не знал, что из него так и прет дерьмо. И я не имел ничего против, его реакция говорила о том, что моя магия срабатывала. Если он видел во мне только это, я не имел ничего против. Он думал, что я держу жизнь под контролем, что я не страдаю или не разрешаю себе страдать, что я не испытываю тех приступов одиночества, которые гонят его к разным женщинам, спиртному, кокаиновым дорожкам. Он не понимал двух важных моментов. Во-первых, в действительности он сходил с ума, но думал, что страдает. Во-вторых, все люди страдали, мучились от одиночества и старались найти хоть какой-то выход. И вообще, не такое уж это большое дело. Более того, можно сказать, что и вся жизнь — не такое уж большое дело, так чего говорить про его гребаную литературу.
- Предыдущая
- 64/125
- Следующая
