Жара - Макбейн Эд - Страница 5

• Предыдущая
• 5/46
• Следующая

Он вернулся сюда, чтобы найти свою дочь.

В последний раз он видел эти места, когда ему было двадцать семь лет. Совсем молодой человек. Двадцать семь. А в ноябре ему будет сорок. Двенадцать лет своей жизни он провел в тюрьме. Псу под хвост. Когда его посадили, Мойре было шесть лет. В июне ей должно было исполниться восемнадцать. И за все эти годы он ее ни разу не видел. Интересно, она его узнает? Он был высокий – в тюрьме Кастлвью могут сделать с тобой все, что угодно, но вот росту убавлять пока не научились, – и все еще крепкий благодаря занятиям в тюремном спортзале. Он не пропустил ни одного занятия, если не считать месяца, который он провел в одиночке. Это за тот удар, что стоил ему двух лишних лет за решеткой.

Его посадили за убийство первой степени, минимальный срок – двадцать лет, максимальный – пожизненно. Это означало, что через десять лет его могли отпустить на поруки. И отпустили бы, если бы этот Д'Аннунцио не прицепился к его носу. Каждое утро Д'Аннунцио приветствовал его фразой: «Эй, Шнобель, как дела?» или «Как поживаешь, Шнобелло?» Когда ты заперт в четырех стенах с человеком, который тебя изводит только потому, что ему не нравится твой нос, рано или поздно непременно сорвешься. Однажды вечером, когда Д'Аннунцио ляпнул насчет того, что у всех мужиков с большими носами маленькие члены – это, кстати, и неправда: наоборот, считается, что у кого нос большой, у того и член такой же, – он схватил со стола вилку и ткнул Д'Аннунцио в рожу. Он ему всю рожу располосовал этой вилкой, он бы этому сукину сыну и глаза выколол, если бы трое копов не свалили его на пол дубинками. Он месяц просидел в одиночке, а потом узнал, что на поруки его не отпустят. К обязательным десяти годам, которые он должен был отсидеть, добавили еще два. Копы любят говорить: «Не нравится сидеть – не воруй». Он свой срок отсидел – целых двенадцать лет, – и наконец его выпустили.

И теперь он хотел повидать дочь.

Была суббота, райончик мирно дремал под палящим полуденным солнцем. Он дошел по Мариен-стрит до дома, в котором они жили: наполовину деревянный, наполовину кирпичный домик на две семьи, обнесенный невысоким деревянным заборчиком. Дом и заборчик раньше были покрашены в белый цвет. Новые хозяева покрасили их в зеленый. На краю тротуара бок о бок стояли два почтовых ящика. На одном было написано «Джонсон», на другом – «Гарсия». В большом палисаднике сидел на корточках негр и выпалывал сорняки вокруг куста азалии. Галлоран постоял, глядя на дом, погруженный в воспоминания, потом развернулся и пошел обратно на авеню.

Он никогда не был пьяницей, даже до того, как начались все эти неприятности, а пьянство – это единственный порок, к которому нельзя пристраститься в тюрьме. Но адвокат ему сказал, что его дочь вернулась из Чикаго и живет где-то в этом районе. В справочной Риверхеда Галлоран ее не нашел и решил, что лучше всего будет поспрашивать в барах. Спросить, не знает ли кто-нибудь, где живет Мойра Галлоран. Теперь здесь живут одни пуэрториканцы и черные, так что ирландку не заметить трудно, верно? Ирландскую девушку, белокурую, с голубыми, как у ее матери, глазами – о Господи, Джози, извини, я не хотел...

Он вошел в бар, который раньше был пиццерией. Раньше, когда он еще был на свободе, здесь подавали роскошную пиццу. Они с Джози и ребятами всегда сюда ходили. Там, в Кастлвью, он много думал о Джози. По ночам, лежа один в постели, он все время думал о Джози. И даже потом, когда он нашел себе «петуха», который был готов на все, лишь бы его не били, во время полового акта он думал о Джози. Только о Джози. Он думал о Джози, он представлял себе Джози как наяву. Джози, которую он убил топором.

Проигрыватель орал латиноамериканскую песню. Блин, кругом одни латиноамериканцы! В Кастлвью их было больше, чем на всех сахарных плантациях, вместе взятых! Стоявший за стойкой латинос мурлыкал себе под нос, подпевая проигрывателю, и протирал стаканы, потряхивая головой в такт музыке. Посетителей в баре не было. Галлоран сел на табурет рядом с баром и попросил пива. Бармену, похоже, не понравилось, что ему помешали слушать его латиноамериканскую музычку. Он хмуро поставил стакан, который протирал, и отправился наливать пиво.

– Спасибо, – сказал Галлоран.

Бармен что-то пробормотал по-испански.

– Вы сами здесь живете?

– А что? Вы из полиции?

«Смешно!» – подумал Галлоран. Он улыбнулся и покачал головой:

– Нет. Я не из полиции.

– Вы похожи на полицейского, – сказал бармен и пожал плечами.

– Меня зовут Джек Галлоран. Я ищу свою дочь.

– Дочь, говорите?

– Да, дочь.

– Галлоран, говорите? – Бармен пожал плечами. – Нет, Галлоранов у нас тут нет. Дочь, говорите?

– Моя дочь. Белокурая девушка, восемнадцати лет. Мойра Галлоран.

– Нет, таких тут нет. Заплатите за пиво, пожалуйста.

– Я не коп, и она ни во что не ввязалась, – сказал Галлоран, доставая кошелек. – Мне просто нужно ее найти, вот и все.

– Мне по фигу, ввязалась она во что-то, не ввязалась, и вообще, кто она такая, – ответил бармен. – Я ее не знаю. С вас семьдесят пять центов.

Галлоран заплатил за пиво, которого он не пил, и снова вышел на авеню. На ту сторону улицы, по которой он шел, падала тень от элеватора, и это было хорошо: она хоть немного защищала от солнца. Ни ветерка, ни единого дуновения свежего воздуха. Проклятая жара и духотища. Он обходил бары, расспрашивая, не знает ли кто его дочь, Мойру Галлоран. И только в пятом баре ему наконец улыбнулась удача. Бармен, как и все прочие бармены, был пуэрториканцем, с таким густым акцентом, что его можно было резать мачете.

– Мойра Галлоран? – переспросил он. – Не, не знаю. Есть Мойра Джонсон.

– Джонсон?

– Джонсон, si. Высокая блондинка, такая, как вы говорит, восемнадцать-девятнадцать лет.

– Джонсон, говорите?

– Джонсон. Она замуж за Генри Джонсоном. Живут на Мариен-стрит. Вы знаете Мариен?

– Бывал.

– Вот там, – сказал бармен.

Галлоран вспомнил почтовые ящики у дверей своего бывшего дома. На них было написано «Джонсон» и «Гарсия». Неужели его дочь снова поселилась в их старом доме? Его адвокат говорил ему, что дом продавался, но, Господи Иисусе, неужели его купили Мойра с мужем? Может быть, они живут в той самой квартире, где жили они двенадцать лет тому назад, на первом этаже, а квартирку наверху, поменьше, сдают этому латиносу Гарсии – наверно, этот тот самый, который полол сорняки в палисаднике. Некоторые из этих латиносов чернее любого африканского ниггера.

Галлоран уплатил за пиво и вышел на улицу. На улице стало еще жарче, и Галлоран внезапно почувствовал, что обливается потом. Теперь, когда он был так близок к тому, чтобы найти ее, когда это оказалось куда легче, чем он думал, он внезапно вспотел и начал задыхаться. Когда он миновал знакомый поворот на Мариен-стрит, сердце у него в груди отчаянно колотилось. Он прошел мимо десятка девчонок-пуэрториканок, прыгающих через веревочку, и остановился перед домиком, в котором он когда-то жил с Джози и ребятами, пока ему не пришлось ее убить. Тот самый дом, который он семь лет делил с Джози. А теперь тут живет Мойра. Черный, как ниггер, латинос, Гарсия, все еще полол сорняки перед домом.

– Эй! – окликнул его Галлоран.

Человек поднял голову.

– По-английски понимаешь? – спросил Галлоран.

– Это вы мне? – уточнил мужчина. На вид ему было лет двадцать с небольшим. Худощавый парень в футболке и обрезанных по колено голубых джинсах. В правой руке он держал тяпку.

– Да, вам, – сказал Галлоран. – Я ищу Мойру Джонсон. Вы ее знаете?

– Знаю, – сказал парень. – А что вы от нее хотите?

– Это моя дочь, – ответил Галлоран.

– Ах вот как... – сказал парень.

– Что значит «ах вот как»?

– Значит, вас все-таки выпустили?

– А вы кто такой, черт побери?

– Генри Джонсон, – ответил парень. – Муж Мойры. Лучше в вы пропали. Мойра не желает иметь с вами ничего общего.

– Слушай, ты, педик! – начал Галлоран, отворяя калитку, но увидел, как Джонсон стиснул тяпку, и остановился.

• Предыдущая
• 5/46
• Следующая