Ленинградская зима - Ардаматский Василий Иванович - Страница 28

• Предыдущая
• 28/66
• Следующая

— Понятно, — ответил Горин.

— Сколько таких людей вы можете нам дать и когда? — Чепцов внимательно смотрел на Горина, ожидая ответа.

— Я не хотел бы говорить безответственно… — начал Горин.

— А когда вы, Михаил Григорьевич, называли мне десять человек, это было сказано ответственно? — спросил Кумлев.

— У вас такая манера, — сказал Горин, — вы берете человека за горло, и он отвечает только для того, чтобы ослабли на его горле ваши пальцы…

— Как вам не стыдно, Михаил Григорьевич… — без всякого выражения сказал Кумлев.

— Когда вы сможете ответить? — спросил Чепцов.

— Завтра, — ответил Горин.

— Но не позже. — Чепцов встал, прошелся по ковру вокруг стола, поглядывая на Горина, и остановился перед ним.

— Чего вы ждете от Германии? — неожиданно спросил он, сделав ударение на «вы».

Горин молчал. Чепцов ждал ответа, засунув руку в карманы.

— Я жду ее победы, — ответил Горин, поглядев на него снизу вверх.

— Победа — Германии, а что — вам? Вам лично? — Горину почудилась в глазах Чепцова откровенная насмешка.

— Надеюсь, что Германия меня не обойдет, — неуверенно ответил он.

— А если большевики дадут больше? — спросил Чепцов.

— Я вас не понимаю… — с оскорбленным видом сказал Горин.

— Хорошо… хорошо… — кивнул Чепцов. — Но почему, объясните, почему вы уверены, что Германия вас не обойдет?

— Я же с вами… Это естественно… — запинаясь, о непонятной какой-то амбицией начал Горин и неожиданно закончил: — Я понимаю, что должен работать лучше.

— Вот! Именно этого мы от вас и ждем! — воскликнул Чепцов. — Германия вас действительно не забудет, но нужно работать, Девис. Ра-бо-тать… Я рад был познакомиться с вами, теперь мы будем работать вместе…

Кумлев вышел в переднюю проводить Чепцова.

— Выбейте из него хотя бы двух человек, — сказал Чепцов.

Кумлев вернулся и сел рядом с Гориным:

— Хочу заметить, неважно вы выглядели, Михаил Григорьевич.

Горин поправил очки в золотой оправе и поднял вопросительный взгляд.

— Разве я не разъяснял вам наши задачи? Ничего, извините меня, не делаете и хотите, чтобы Германия вас не забыла. — Кумлев говорил мягко, по-дружески, но Горин знал цену этой мягкости и напряженно ждал, что будет дальше.

— Завтра дадите мне двух человек, имена, адреса, краткие характеристики. Пока только двух, и каждый из них — на полной вашей ответственности. Сами понимаете, что нам предстоит.

— Хорошо, — ответил Горин, вставая.

— Минуточку, подождите, — поднял тяжелую руку Кумлев. — Сядьте. Вы видите Нину Викторовну?

— В этом нет необходимости, — ответил Горин.

— Ваша подруга меня очень тревожит… — продолжал Кумлев задумчиво, его желтоватое, пересеченное морщинами лицо окаменело, глаза спрятались в глубоких темных впадинах.

— Слушайте, какая она мне подружка? — вяло возразил Горин.

— Не забывайте, что агентом она стала по вашей рекомендации. Слушайте, я боюсь, что она уходит в кусты. Она манкирует своими обязанностями. Уже два раза не пришла на встречу. Симулирует болезнь. Надо к ней пойти, поговорить, выяснить обстановку.

— Я бы не хотел этим заниматься…

— Почему?

— Если она решила с вами порвать, для неё первое дело — выдать меня.

— Меня тоже, — согласился Кумлев. — Но она же знает, что господина Акселя привели к ней вы. Этого вполне достаточно. А я для нее, как и для вас, — Павел Генрихович, и все. — Глаза Кумлева прятались в глубоких темных впадинах, тонкие губы чуть раскрывались. — Вы к ней пойдете сегодня, самое позднее — завтра, и посмотрите, что с ней происходит. Если подтвердится, что она хочет с нами порвать, придется ее убрать. Понятно?

— Я этого делать не стану, — твердо ответил Горин, его смуглые розоватые щеки стали серыми.

— Тогда я сделаю это сам. Чтобы спасти, между прочим, вас, дорогой Михаил Григорьевич. — Лицо Кумлева было неподвижным, как маска, только чуть шевелились тонкие губы. — Да, вот что, я вам дам адрес, где вы сможете покупать продукты. До свидания, Михаил Григорьевич…

Порывистый ветер гулял над Невой, бросая в лица прохожих холодные брызги. Горин шел по мосту, часто останавливаясь и держась за перила, чтобы переждать сильные порывы ветра. Его душила обида — больше всего в жизни он не терпел унижений, на которые не мог ответить. Сегодня с ним разговаривали, как с мальчишкой, да и он сам, как провинившийся школьник, мямлил какие-то жалкие слова, когда ему нужно было говорить с ними смело, резко, на равных…

Уже смеркалось, и Горин ускорил шаг, почти побежал.

На улице Желябова, у портного Смальцова, его уже ждали и сразу же сели за стол. Только Долматов сдал карты, как в репродукторе раздался сигнал воздушной тревоги.

— Пулька под бомбами. Звучит? А? — сострил гинеколог Шухмин.

— Игра ва-банк, — добавил красивым нежным голосом преподаватель консерватории Долматов.

— Ну, а я пока что проверю затемнение, — сказал хозяин квартиры, вставая из-за стола. Он принес из другой комнаты манекен, одетый в морской китель с одним рукавом, поставил его около двери и сказал: — Наша личная охрана. Можно начинать…

Пулька расписывалась ровно, без всяких сюрпризов. Горин рассеянно следил за игрой и переводил внимательный взгляд с одного партнера на другого. Он решил, кого из них назвать завтра Кумлеву.

Он знает их многие годы, с того времени, когда пустил в ход отцовские ценности. Тогда Смальцов — самый модный и самый дорогой в городе портной — шил ему костюмы, он и сейчас носит «его» костюмы… Преподаватель консерватории Долматов был тогда певцом, восходящей звездой, Горину было приятно появляться на людях в обществе несравненного Лоэнгрина. А тот любил развеселую жизнь, да денег на нее у него не хватало. Потеряв голос, Долматов стал преподавать вокал, часто говорил про себя: «Тащу воз, нагруженный бездарью», — и был убежден, что его карьеру погубили завистники и бездарные руководители искусства. Горин стал для него живым воспоминанием счастливых лет успеха, им обоим было что вспомнить, и это связывало их по сей день… С гинекологом Шухминым Горин знаком по делу — он выиграл ему судебный процесс о наследстве. Врач так любил карты, что человек, не знающий преферанса, для него попросту не существовал. Его очень любили среди картежников — денег у него всегда было много, а играл он в карты неважно.

Итак, кто? Кого из них он завтра назовет резиденту? Горин с некоторым удивлением думал, что, пожалуй, ни за одного из них он поручиться головой не может… Душевная ржавчина — цинизм — поражала их всех в одинаковой степени, однако по дороге подлости Горин все же ушел дальше всех. Он сейчас понимал это, но, конечно, по-своему — придя к выводу, что ни одного из друзей, сидевших сейчас с ним за карточным столом, он назвать Кумлеву не может, он посматривал на них с чувством превосходства…

Кого же тогда он назовет? А может, отказаться назвать? Сказать, что он ни за кого не может поручиться так, как за себя. Сам он готов выполнить любое задание — приказывайте. Он даже будет выглядеть человеком серьезным, остро чувствующим ответственность. Они прикажут стрелять… А ничего, когда их армия уже будет ломиться в город, кто сможет уследить за тем, что в это время делал какой-то Горин, да и он сам не дурак, чтобы делать это на виду…

Когда он пришел к этому решению, на душе у него стало легче.

— Что приумолкли, орлы? — спросил он командирским голосом.

Никто ответить не успел. Где-то неподалеку грохнул мощный взрыв, дом качнуло, как корабль, пол ушел из-под ног, стол сдвинуло в сторону. Стоявший у двери манекен с грохотом упал. Горин сидел бледный как полотно, уцепившись за ручки кресла. Долматов вжался в угол около изразцовой печки.

Еще одна бомба легла близко — дом снова качнулся, где-то посыпались стекла, а на дворе раздался истерический крик: «Свет! Свет!»

Когда все стихло, Долматов сказал:

— Мне кажется, надо спуститься в убежище.

Почему-то в репродукторе сигнал тревоги не переходил в стук метронома, и воющий звук, казалось, пронизывал все.

• Предыдущая
• 28/66
• Следующая