Ленинградская зима - Ардаматский Василий Иванович - Страница 40

• Предыдущая
• 40/66
• Следующая

— За что «Кресты»?

— За что? — переспросил Сеньковский, и глаза его сузились в щелочки. Он катал на столе хлебный шарик и сказал многозначительно, с угрозой: — Прошу обратить внимание, что я не стремлюсь залезать к вам в душу…

Он замолчал ненадолго и продолжал как ни в чем не бывало.

— Что мне в них претит, это их скупость. — Сеньковский оттолкнул от себя тарелку с недоеденными сосисками.

— У нас не свадьба.

— Но и не похороны бедного родственника. — Серые глаза проводника блеснули, как у кошки. — Не гулять под луной идем, ой не гулять…

— Разве вам мало платят?

— Почему? — Сеньковский передернулся всем телом. — А только опять же — завтра вернусь и завтра же изволь в школу, я же тут у них еще и учитель.

Есипов знал, что его проводник числится при Гатчинской школе СД, готовившей будущую администрацию для Ленинграда.

— Кем же вы собираетесь быть там… в городе?

— Начальником уголовного розыска, — ответил Сеньковский и захохотал.

Дверь со скрипом приоткрылась, и пожилой человек в черной эсэсовской форме сказал, показывая пальцем на свои ручные часы:

— Эс ист цайт.

— Пошли, пошли, — проворчал Сеньковский, вставая.

Они вышли на улицу и невольно остановились, жадно вдыхая чистый зимний воздух и глядя на серп луны, летящий в редких облаках над шпилем охотничьего замка. За воротами их ждал вездеход.

Качаясь на ямах, вездеход покатился вдоль замерзшего пруда, мимо чернеющих вдали домиков, выбрался на главную улицу и повернул направо. Еще несколько минут, и Гатчина осталась позади…

Приехали в район, где им предстояло переходить фронт. Вокруг была неправдоподобная тишина и белое безлюдье, не верилось, что где-то тут рядом, в мерзлой земле, затаилась целая армия. Порхал редкий снежок. Из-за белого холма вынырнул часовой. Он в русском тулупе, косматый воротник поднят, примотан шарфом и прижат ремнем автомата. Часовой подошел, внимательно оглядел их и, ничего не сказав, отошел, снова исчез в снегу.

— Погода — люкс, — тихо, словно самому себе, сказал Сеньковский и, отшвырнув окурок, шагнул по еле видной тропинке: — Пошли, земляк…

Немецкие фронтовые разведчики установили, что неподалеку от заметенного снегом железнодорожного полотна находится стык двух русских воинских частей, что он неплотный — там, где линия фронта отрезала клин негустого, низкого кустарника, немецкие разведчики несколько раз проникали в русский тыл и даже выходили к дороге. Сеньковский хотел выбраться как раз на эту хорошо раскатанную дорогу, сбросить там маскхалаты и идти прямо в город. Документы у них были прочные, подлинные, взятые у советских военнослужащих, попавших в плен.

Сеньковский и за ним Есипов уверенно вышли к кустарнику и взяли правее, чтобы по прямой достичь сначала железной дороги, а затем и шоссе. Метрах в десяти от железнодорожного полотна, когда присели в снег перед броском через насыпь, они услышали русскую речь.

— С той стороны снег рыхлый, по пояс, — сказал негромко сиплый голос.

— Ничего, на лыжах пройдем, — отозвался молодой басок.

Сеньковский и Есипов слышали, как поскрипывали лыжи, как дышали люди. Им казалось, что идут прямо на них. Сеньковский сунул руку за пазуху и вытащил гранату.

— Как кину, беги назад, — шепнул он в ухо Есипову и стал зубами вытаскивать чеку. Но не вытащил, замер, прислушиваясь, — лыжники явно уходили в сторону.

— Бог все-таки есть, — тихо сказал Сеньковский и, пряча гранату, встал: — Пошли…

Когда они, подобрав полы маскхалатов, взбежали на железнодорожную насыпь и, не задерживаясь, ринулись в снег по другую ее сторону, где-то невдалеке прострочила длинная автоматная очередь.

— Шевелись, земляк, шевелись, — шипел Сеньковский. Пригнувшись к земле, он бежал легко и быстро, а Есипов, норовя попасть в след проводника, то и дело глубоко проваливался.

Подобравшись к дороге, они легли в снег, сняли маскхалаты и закопали их. Потом минут пятнадцать наблюдали за дорогой. Никакого движения не было.

— Выходим спокойно, не торопясь, как у себя дома, — сказал Сеньковский, вставая. Он отряхнул с себя снег и, не оглянувшись на Есипова, пошел.

В кювете на боку лежала разбитая автомашина. С одной стороны на нее намело сугроб, а с подветренной образовалась снежная пещера. Здесь они в последний раз присели на корточки и, убедившись еще раз, что дорога безлюдна, вышли. И тотчас услышали:

— Руки вверх! — На другой стороне дороги стояли двое с автоматами.

Сеньковский сунул руку за пазуху, но короткая очередь из автомата подрезала ему ноги, и он, матерно ругаясь, повалился на дорогу. Есипов отпрыгнул в снег и бросился бежать, но натолкнулся на солдата, тот резким ударом в подбородок сшиб его с ног, сел ему на спину и выкрутил руки.

Есипова вытащили на дорогу, где лежал и стонал его проводник.

— Куда его? — спросил молоденький лейтенант в длинной шинели.

— В ногу, ниже колена, — ответил кто-то, сидевший на корточках возле проводника.

— Я б его не тронул, но он в карман полез, а там у него, товарищ лейтенант, лимонка была, — будто оправдываясь, сказал кто-то стоявший поодаль.

— Глаз у тебя, Казанцев, острый, гранату под полой разглядел. Молодец. А тронул ты его по-божески, мог бы и насмерть, никто бы не взыскал.

— Вы же сами говорили — живьем брать…

— Молодец, Казанцев…

Подъехала полуторка. Есипова посадили в кузов, спиной к шоферской кабине, рядом с ним устроился солдат Казанцев. Сеньковского положили на брезент, и возле него тоже сел солдат. Лейтенант крикнул: «Поехали!» — и уже на ходу вскочил в кабину.

Есипова допрашивали этой же ночью в особом отделе армии, который размещался в подвальном этаже жилого дома. Низкорослый лобастый майор, поднятый с постели, был в мятой, нескладной гимнастерке и меховом жилете, который не сходился у него на груди и животе, волосы его торчали клочьями, он жутко хотел спать, и ему стоило усилий сосредоточиться.

— Скажите, пожалуйста, вашу настоящую фамилию, имя и отчество. — в третий раз вежливо попросил майор.

— Кроме того, что вы узнали из моих документов, я ничего не скажу.

Майор начал писать, его меховая жилетка взъехала ему на затылок, и он сердито ее одернул. Переписав данные с документа, он отодвинул бумаги:

— Может, поговорим просто так?

Есипов пристально, не моргая, смотрел на майора:

— Можете приступать, но учтите, что я не из тех, кто меняет убеждения от мордобития или еще от чего-нибудь в этом роде.

Майор мотнул головой, и из глаз его окончательно исчезло сонное выражение.

— Расскажите, каковы ваши убеждения? — сказал он и сразу спросил: — Или они тоже не подлежат огласке?

Есипов медленно повернул голову.

— Извольте. Я считаю вашу революцию и вашу власть преступным насилием над Россией и русским народом, — ответил он.

— И уверены, что Гитлер вернет России царя-батюшку?

— Царя необязательно, — флегматично возразил Есипов. — От монархии как формы государственного правления человечество ушло вперед.

— Ну что ж, от монархии вы отреклись, это уже кое-что… — устало сказал майор. — А там недалеко и до признания Советской власти.

Есипов молчал, только на его бесстрастном лице подрагивал бугорок под глазом.

— Судя по тому, что ваше оснащение состояло из одного пистолета и денег, — ровным, усталым голосом продолжал майор, — ваша задача носила характер организационный. И есть основание предполагать, что как раз вы и собирались организовать свержение Советской власти. Это так?

Есипов молчал, не мигая, смотрел на орден майора.

— Хотел бы договориться… — продолжал майор. — Как профессионал с профессионалом. Я работник армейской контрразведки, и, если ваше задание не касалось дел моего участка фронта, мне не хотелось бы зря тратить на вас время.

— Неужели вы верите, что выстоите перед натиском немецких армий? — вдруг спросил Есипов, подняв голову.

— Абсолютно! — ответил майор, и подобие улыбки мелькнуло на его сером лице. — Более того, мы уверены, что свернем шею Гитлеру… в свой час, конечно.

• Предыдущая
• 40/66
• Следующая