Танец Арлекина - Арден Том Дэвид Рэйн - Страница 16

• Предыдущая
• 16/115
• Следующая

Тяжко вздохнув, Умбекка повернулась к гостю. Казалось, этим вздохом она хотела сказать: «Ах, бедняжка!» Добродетельный Воксвелл постоянно предупреждал: Эле нельзя волноваться.

Об этом должна была заботиться тетка, но ведь он, лекарь, должен был понимать, как это трудно, почти невозможно!

Эле удалось встать. Она побрела к дверям. Но ноги не слушались ее, и она, остановившись у окна, оперлась о широкий подоконник. Эла зябко поежилась, спрятала руки под шаль. Как же она ненавидела эту слабость! Ее жизнь, которая могла бы стать чудесным праздником, превратилась в тоскливое, жалкое, мрачное прозябание. Она во всем была виновата сама: и в своем изгнании, и в болезни, и все же, даже при том, что нынешняя жизнь Элы была наказанием за то, что она совершила, будь для нее возможность повернуть время вспять, она поступила бы точно так же, не задумываясь.

Эла оторвала руки от подоконника. За окном сгущался долгий, какой-то бесконечный вечер, и никак не наступала ночь. Эла смотрела на полуразрушенный внутренний двор, за крепостную стену, на тропу, извиваясь, сбегавшую вниз, к деревне. Оттуда доносились еле слышные отголоски ярмарочного веселья.

А за спиной у Элы шел негромкий разговор, приправленный наигранным смехом:

— О госпожа, как чудесно это варльское вино!

— О, вы слишком добры, досточтимый Воксвелл.

Через какое-то время:

— О, ну да, эти ваганы. Нужно что-то предпринять.

— Порядок. Порядок — вот что нам необходимо.

— И вера, досточтимый Воксвелл.

— Ну конечно, госпожа, конечно!

Эла вздохнула.

— Племянница, не стой у окна, простудишься.

Но Эла от окна не ушла. Она пристально вглядывалась вдаль и вдруг резко захлопнула окно и отвернулась. Ей показалось или она действительно расслышала этот напев, такой знакомый? Ей показалось, что песня послышалась где-то совсем рядом, не из деревни.

Болтавшие у камина Умбекка и лекарь ничего не заметили.

— Остается только надеяться, что настанет день, когда мы сможем склонить ее к покаянию, — еле слышно проговорила тетка Элы. Досточтимый Воксвелл согласно кивнул.

И снова звук. На этот раз — посвист свирели.

Эла, стоявшая спиной к окну, с трудом сдержала радостную улыбку.

Когда Эла была маленькой, покои, в которых она обитала теперь, принадлежали ее матери. Тогда тут все было иначе, и опочивальня матери была уголком счастья в замке, кипевшем жизнью. По стенам были развешаны гобелены и картины. Сверкали украшения, радовали глаз прелестные безделушки из фарфора и золотые фигурки зверей, высокие вазы, расписанные причудливыми узорами. В сезон Вианы комната благоухала свежими цветами. Комната матери была тогда поистине волшебным местом. Маленькая Эла и ее брат Тор, одетые в одинаковые белые туники, играли здесь и резвились. Около резных стульев на полу лежали полотнища дорогих тканей, источающих тончайшие ароматы. Эла с братом могли играть с ними, заворачиваться в них… Мать хлопала в ладоши и смеялась. В шкафчике у окна стояла шкатулка с драгоценностями. Иногда Эла вспоминала свои маленькие детские ручки, белые, словно мышки, перебиравшие рубины, бриллианты и жемчуг и встречавшиеся с такими же маленькими руками брата. О, как сверкали драгоценные камни!

Но самая прекрасная вещь висела на стене у камина: тяжелый старинный гобелен — настолько тяжелый, что не колыхался даже от самых леденящих сквозняков в сезон Короса. Рисунок на гобелене представлял собою историю Нова-Риэля, сына кухарки, который стал королем. Правда, чад от камина и солнце сделали свое дело, и рисунок загрязнился и выцвел. Конечно, гобелен состарился и износился, но все же именно в его ветхости крылось тайное очарование. В день именин, когда Эле и Тору исполнилось пять лет, мать решила открыть детям тайну гобелена. Как сверкали и лучились тогда ее глаза! В деревянной панели за гобеленом оказалась потайная дверь! А за дверью начинался потайной ход.

От восторга дети затаили дыхание.

Мать склонилась и прижала к себе Элу и Тора. Это случилось долгим вечером, похожим на сегодняшний. Закатное солнце играло в витражах окна. С тех пор в материнских покоях все переменилось. Вазы, драгоценности, полотнища дорогих тканей — все это исчезло вместе с леди Руанной и больше никогда не вернется. Исчезло все, а та мебель, которой теперь была уставлена комната — кровать, стол, стулья, — была безвкусна и скучна и попала сюда из каких-то заброшенных комнат замка. Гобелен, бесстрастно переживший мрачные дни войны, во время Осады был порван и сожжен. Эла от горя задыхалась и рыдала, но тетка была непреклонна. Гобелен изображал языческую легенду и, кроме того, был безобразно грязен.

Но вот той тайны, которую скрывал гобелен, Умбекке узнать было не дано. Дверь была плотно пригнана к дубовой панели. И теперь Эла с любовью смотрела на стену, хранившую ее тайну.

— Надеюсь, вскоре вы снова навестите нас, досточтимый Воксвелл? — спросила Умбекка. — И приведете юного… ах, как его зовут… Полтисс?

— Тисси, да. Конечно, конечно. Непременно.

Окончания разговора Эла не слышала. Она только облегченно вздохнула, когда сгорбленная фигура лекаря задвигалась к двери. По пути досточтимый Воксвелл то и дело улыбался тетке своей мерзкой улыбочкой. Наконец-то! А тетка наверняка пойдет провожать его до кареты.

Эла подошла к заветной панели. И тут же вновь послышалась мелодия, которую она так ждала. На этот раз напев прозвучал совсем рядом, за стеной. Мелодия лилась, словно струйка дыма — старинная эджландская песня. Когда они с братом были маленькие, эту песенку часто напевала мать. Тетя Умбекка ворчала и говорила, что это ваганская песня, но мать только смеялась и продолжала петь. Эла, дрожа от волнения, остановилась у стены и еле слышно запела:

Она умолкла.

За стеной послышался приглушенный смех. Панель скользнула в сторону, и в комнате появился высокий стройный мужчина. Он шагнул к Эле и сжал ее в объятиях.

— Я думал, что этот старый дурак застрянет тут навечно! А Эла была вне себя от счастья и лишь повторяла:

— Тор! Тор!

Он погладил ее волосы:

— Тс-с-с! Тише! Я же обещал, что вернусь!

— Тор я тебя так долго ждала, так долго!

— Дай я посмотрю на тебя!

Брат отпустил Элу и сделал шаг назад.

— Я так слаба, Тор. С тех пор как…

Эла отвернулась бы, но не смогла. Она не сводила глаз с брата. Он осунулся, черты его лица заострились. Он улыбался, но совсем не так, как раньше. В улыбке Тора появилась непривычная серьезность. Неужели это ее брат? Только его волосы цвета спелой пшеницы не изменились. Всякий раз, когда Тор появлялся в замке, он казался сестре выше ростом и сильнее. Неуклюжий, угловатый мальчишка превратился в мужчину. За плечом у Тора висел мушкет со штыком, начищенным до блеска, в руке он сжимал треуголку. Эла осмотрела брата с головы до ног: крепкие загорелые руки, высокие запыленные сапоги, обтягивающие лосины — некогда, видимо, ослепительно белые, мундир с медными пуговицами — изодранный, перепачканный. Алый мундир. Алый — цвет свергнутого короля.

— Красномундирник… — прошептала Эла.

— Красномундирник, — отозвался брат.

Эла все понимала. Наверняка брат добирался до замка в другой одежде и переоделся только где-нибудь в дальних комнатах. Солдата в красном мундире пристрелили бы на месте, без суда и следствия.

— Война еще не окончена, сестричка.

Только теперь Эла отвела глаза. Нет, невозможно. Это уже были не детские игры. Эла положила руку на спинку дивана. Со двора донеслось цоканье копыт. Заскрипели колеса кареты лекаря.

— Тор, все кончено. Все должно быть кончено.

Тор опустил на пол мушкет, положил на диван треуголку и снова обнял Элу.

— Сестрица, милая, как ты слаба, как бледна! Эла обернулась. Прижалась к груди брата.

• Предыдущая
• 16/115
• Следующая