Три дороги - Макдональд Росс - Страница 7

• Предыдущая
• 7/46
• Следующая

Выдался безоблачный день, безоблачный и ясный, и они, захватив купальные костюмы, отправились в уединенное местечко среди скал. В любой другой компании Паула первая ринулась бы в воду, но на этот раз ей совсем не хотелось купаться. С ней был мужчина, который мог рисковать вместо нее, человек, который притупил ее соревновательный инстинкт. Она, как изнеженная женщина, утомленно легла на горячий песок и наблюдала, как он укрощал волны. Он хорошо плавал, и это ей нравилось. Когда мужчина умный, это хорошо, даже необходимо, но хотелось бы большего. Например, чтобы у него были широкие плечи и он умел плавать под водой.

Сегодня коричневый человек выглядел значительно моложе среди волн, он был гораздо более свободным в воде, как будто это была его родная стихия. Он резвился, как молодой зверь, пока не устал, и тогда волна подхватила его и выбросила на берег. Он поднялся по склону, пошатываясь и тяжело дыша.

— Могу поспорить, что там очень холодно.

— Не так уж холодно, если двигаться. — Он стоял на одной ноге и дрыгал другой в разные стороны, стараясь вытрясти воду из ушей.

— Не надоедает вам море — вы ведь находитесь там так долго?

— Это зависит от того, какое море. — Он сел на песок, потом растянулся рядом с ней. — Существуют два вида моря, и они отличаются друг от друга, как день от ночи. Есть море, которое граничит с сушей, и есть только море. Когда море и берег сливаются, то как бы возбуждают друг друга, и получается нечто лучшее, чем просто море или суша. Мне никогда не надоедает побережье. — Он сделал паузу и глубоко вздохнул. — Но когда вы находитесь посреди океана и в течение недель ничего не видите, кроме воды, то это ужасно уныло, как ферма в центре прерий или школьные подготовительные курсы в центре пустыни.

— "Над океаном опустилась полночь, — процитировала она. — А вокруг не видно было ни одной машины".

— Абсолютно точно. Мне нравится смотреть на океан, но не быть на его поверхности. И дело не в том, что я вижу слишком много воды, когда нахожусь в море.

— Я думала, что офицеры военно-морского флота в любую погоду стоят на капитанском мостике и внимательно всматриваются в туманный горизонт, стараясь заметить вражеские суда.

— Конечно, вахтенные офицеры обязательно стоят на мостике, но мы ни разу не увидели вражеского судна. Окружающие воды осматривают за нас наши самолеты.

— Я не знала, что вы служите на авианосце.

— Это корабль, набитый джипами. Я — офицер секретной службы. В мою задачу входит следить за полетами самолетов.

— Это трудно?

— Вообще-то нет. Но в условиях боя это не только трудно, а просто невозможно. Аппаратура пока что несовершенна, а подготовка тем более, поэтому связь зачастую прерывается. Вся система выходит из строя именно тогда, когда больше всего нужна. Не буду даже пытаться это описывать.

— В каком-то смысле вы уже сделали это. Наверное, приятно оказаться дома для разнообразия... — Но тут она вспомнила, что он сказал ей о своем разочаровании, и быстро добавила: — Вы сказали, что в вашем распоряжении три недели?

— Теперь остается восемнадцать дней.

— Вы собираетесь провести их здесь?

— Думаю, что да. Вряд ли я найду лучшее место.

— Никаких родичей в родных местах?

— Никаких. Родители мои давно умерли. Большинство друзей живут в Вашингтоне, но сейчас мне не очень хочется ехать туда.

Она совершенно бесстыдно уже начала строить планы. Не было никаких особенных препятствий к тому, чтобы ей взять отпуск теперь же. Даже если она продолжит работу и закончит переделку сценария, ее постановщик все равно занят другими вещами и приступит к постановке по ее сценарию разве что через много месяцев. Она и так уже почти решилась провести свой отпуск в Ла-Джолле. Здесь лучше, чем где бы то ни было, суша и море дополняют друг друга, как он выразился, и кажутся чем-то новым под солнцем.

Он приподнялся на локтях, чтобы посмотреть ей в лицо.

— Вы живете в Ла-Джолле?

— Нет, но этот месяц проведу здесь.

— Наверное, живете в Голливуде?

— Да, последние несколько лет.

— Я бы не подумал, что вы из Голливуда.

— Голливуд кишит необыкновенными людьми.

— Я не это имел в виду. Вас нельзя назвать необыкновенной.

Она улыбнулась, глядя на него.

— Мои дела идут неплохо.

— Знаю. Это видно по вашей одежде. Но существуют и другие варианты.

— Какие другие варианты? Кухня и дети?

— Может быть.

— Я это пробовала.

— Завести детей?

— Нет, не детей. Но я некоторое время была замужем. Довольно давно. И без всякого успеха.

— Вот как! — воскликнул он.

Воспользовавшись благоприятным моментом, она продолжала:

— Я позволила себе пожить как принято, не скупясь на возвышенные мысли. Зарабатывала на хлеб с маслом в детройтской газете «Фри пресс» и писала в мелкие журналы ради интереса. Потом познакомилась с человеком, который предложил устроить меня в Голливуд, и я позволила ему продать меня туда. Мне надоело жить в однокомнатной квартире и до полуночи штопать свои чулки. А теперь я их просто выбрасываю. И начала это делать еще до войны.

— Чулки или долларовые бумажки?

— Пятидолларовые.

После этих слов он на некоторое время замолчал.

— Думаю, вам не нравится, что я читаю вам мораль, — вымолвил он потом.

— Не особенно. Не понимаю, откуда у вас это. Уж не учились ли вы на священника?

— Нет. — Но, к ее удивлению, он добавил: — Мой отец учился. Впрочем, так и не закончил семинарию. Разочаровался в вере и стал профессором философии, а не священником. Его религиозные убеждения переросли в страсть к моральным ценностям. Он стал просто одержим вопросами морали, особенно после смерти матери.

— Сколько вам было лет, когда она умерла? — У нее уже появился типичный симптом влюбленных, их самое горячее желание — узнать друг о друге все возможное, с самого начала. — Вы были ребенком?

— Думаю, мне было четыре. Четыре или пять лет.

— Это ужасно. От чего она умерла?

На его лице пропало всякое выражение. После непродолжительного молчания он ответил:

— Не знаю.

— Но разве отец не сказал?

— Нет, — ответил он коротко. — Отец был странный человек, ужасно застенчивый и скромный. Думаю, ему следовало бы быть монахом.

— Как он выглядел? — спросила Паула. — Думаю, что мне бы он вряд ли понравился.

— Не понравился бы. Но и вы бы ему не понравились. Приходилось ли вам видеть портрет Мэтью Арнольда? Он был похож на него. Удлиненное серьезное лицо, умное, но тяжелое, будто несчастное. Он был несчастным человеком.

— Вы, наверное, с радостью от него уехали.

— Это было нелегко сделать. Даже после его смерти я продолжал находиться под его влиянием. В то время я учился в Чикагском университете и пытался отделаться от наследия предков, но душа у меня не лежала к этому. Тогда-то я и узнал, что не могу пить.

— Что же случилось? — Она задала этот вопрос как можно более индифферентно, но с нетерпением ждала ответа.

— Несколько раз я напивался и каждый раз ввязывался в драку. Пятнадцать лет у меня накапливалась агрессивность, и она прорывалась в барах. Наверное, это наиболее подходящее место, чтобы проявить свои животные инстинкты.

— Вы имеете в виду агрессивность против самого себя? Вы что, ненавидели своего отца?

— Я никогда себе в этом не признавался, но думаю, что да. Долгое время я не смел даже думать ни о чем таком, что бы он не одобрил. Отец никогда не тронул меня и пальцем, но вселил в меня священный страх. Конечно, я его и любил тоже. Вам кажется это слишком сложным?

— Кажется, но это не сложнее, чем жизнь.

Она подумала о собственном отце, который был антиподом прародителя Брета, легко относившимся к жизни, крепко выпивавшим торговцем; он все реже навещал семью и, наконец, вообще пропал. В юности она его презирала, но теперь осталось лишь чувство нежной терпимости к нему. Терпимость была самым сильным чувством, которое она до сих пор испытывала к кому бы то ни было.

• Предыдущая
• 7/46
• Следующая