Величайшее Шоу на Земле: свидетельства эволюции. - Докинз Ричард - Страница 87
- Предыдущая
- 87/94
- Следующая
Что ж, не так уж хорошо для них!
ГЛАВА 13. Есть величие в этом взгляде на жизнь
В отличие от своего деда-эволюциониста Эразма, чьими стихами на научную тематику (несколько неожиданно, я бы сказал) восхищались Вордсворт и Колридж, Чарлз Дарвин не был известен как поэт, но он создал лирическую кульминацию в последнем параграфе Происхождения Видов.
Таким образом, из борьбы в природе, из голода и смерти непосредственно вытекает самый высокий результат, какой мы в состоянии себе представить, — образование высших животных.
Есть величие в этом взгляде на жизнь, с ее несколькими силами, которые были исходно вдохнуты в несколько форм или в одну; и что, пока эта планета обращалась согласно неизменному закону тяготения, из столь простого начала бесконечные формы, красивейшие и удивительнейшие, эволюционировали и эволюционируют.
Столь много уложено в это знаменитое высказывание, и я хочу подписаться под ним, разобрав строку за строкой.
Как всегда ясно мыслящий, Дарвин распознал моральный парадокс в сердце своей великой теории. Он не жалел слов, — но он предложил смягчающее соображение, что природа не имеет злого умысла. Все просто следует из «законов, действующих вокруг нас», цитируя более раннее выражение в том же абзаце. Он сказал нечто подобное в конце Главы 7 «Происхождения»:
это, быть может, и не особенно убедительно с логической точки зрения, но мне кажется гораздо более удовлетворительной мысль, что такие инстинкты, как инстинкт молодой кукушки, выбрасывающей своих сводных братьев, инстинкт муравьев рабовладельцев, инстинкт личинок наездников, питающихся внутри живого тела гусеницы, представляют собой не специально дарованные или сотворенные инстинкты, а только небольшие следствия одного общего закона, обуславливающего прогресс всех органических существ, а именно размножения, варьирования, переживания наиболее сильных и гибели наиболее слабых.
Я уже упомянул отвращение Дарвина — широко разделяемое его современниками — к привычке самки осы-наездника жалить свою жертву, чтобы парализовать, но не убить ее, и таким образом сохранять мясо свежим для ее личинки, пока она поедает живую жертву изнутри. Дарвин, как Вы помните, не мог убедить себя, что милосердный создатель мог создать такие повадки. Но с естественным отбором на водительском сидении все становится ясным, понятным и логичным. Естественный отбор не заботится о каком-либо комфорте. Почему он должен это делать? Для того, чтобы что-то произошло в природе, есть единственное требование — чтобы то же самое событие в предшествующие времена помогало выживанию генов, способствующих ему. Генное выживание — достаточное объяснение жестокости ос и бесчувственного безразличия всей природы: достаточное — и устраивающее интеллект, хотя и не человеческое сострадание.
Да, есть величие в этом взгляде на жизнь, и даже своего рода величие в безмятежном безразличии природы к страданию, которое непреклонно следует за его руководящим принципом, выживанием самых приспособленных. Богословы могут здесь содрогнуться от этого отголоска знакомой уловки в теодицеи, в которой страдание понимается как неизбежный коррелят свободы воли. Биологи, к их части, ни коим образом не найдут, что «непреклонно» нисколько не является преувеличением, когда они размышляют — возможно, созвучно с линией рассуждений моего «красного флажка» в предыдущей главе — о биологической функции способности страдать. Если животные не страдают, кто-то недостаточно усерден в деле генного выживания.
Ученые являются людьми, и они в праве как любой другой осуждать жестокость и ненавидеть страдание. Но хорошие ученые вроде Дарвина признают, что с правдой о реальном мире, сколь угодно неприятной, нужно встретиться лицом к лицу. Более того, если мы собираемся допустить субъективные факторы, есть обаяние в суровой логике, распространяющейся на все живое, включая ос, нацеленных на нервные ганглии вдоль тела их жертвы, кукушек, выбрасывающих своих молочных братьев («Thow mortherer heysugge on y braunche»), муравьев-рабовладельцев, и в простодушном — или скорее бездушном — безразличии к страданию, проявляемое всеми паразитами и хищниками. Дарвин всеми силами искал утешения, когда закончил свою главу о борьбе за выживание этими словами:
Все, что мы можем сделать, — это никогда не упускать из вида, что каждое органическое существо напрягает силы для увеличения численности в геометрической прогрессии; что каждое из них в каком-нибудь периоде их жизни, в какое-нибудь время года, в каждом поколении или с перерывами вынуждено бороться за жизнь и испытывать значительное истребление.
Размышляя об этой борьбе, мы можем утешать себя уверенностью, что эти столкновения в природе имеют свои перерывы, что при этом не испытывается никакого страха, что смерть обыкновенно разит быстро и что сильные, здоровые и счастливые выживают и множатся.
Казнить гонца является одним из наиболее глупых недостатков человечества, и это лежит в основе доброй части оппозиции эволюции, о чем я упоминал во Введении. «Объясните детям, что они являются животными и они будут вести себя как животные.» Даже если бы было правдой, что эволюция, или преподавание эволюции, поощряет безнравственность, это не значило бы, что теория эволюции ложна. Совершенно удивительно, как многие люди не могут понять этот простой момент логики. Заблуждение настолько распространено, что оно даже имеет название, argumentum ad consequentiam — посылка X истинна (или ложна), из-за того, насколько мне нравятся (или не нравятся) ее следствия.
Действительно ли «образование высших животных» является «самым высоким результатом», который мы способны представить»? Самым высоким? Действительно? Не существуют ли еще более высокие? Искусство? Духовность? Ромео и Джульетта? Общая теория относительности? Хоровая симфония? Сикстинская капелла? Любовь?
Вы должны помнить, что при всей своей личной скромности Дарвин вынашивал высокие амбиции. Согласно его мировоззрению, все в человеческом разуме, все наши эмоции и духовные притязания, искусство и математика, философия и музыка, все достижения интеллекта и духа сами являются порождением того же процесса, который породил высших животных. Вопрос не только в том, что без эволюционировавших мозгов духовность и музыка были бы невозможны. Более показательно, что мозги отбирались естественным образом на увеличение в способностях и силе, по прагматическим причинам, пока такие более высокие способности интеллекта и духа не возникли как побочный продукт и не расцвели в культурной среде, предоставленной групповым проживанием и языком. Дарвинистское мировоззрение не умаляет высокие человеческие способности, не «понижает» их до уровня пренебрежения. Оно даже не претендует на то, чтобы объяснить их на том уровне, который будет казаться особенно удовлетворительным, способом, который, делает удовлетворительным дарвинистское объяснение, скажем, гусеницы, подражающей змее. Оно, однако, действительно претендует на то, чтобы раскрыть непостижимую — даже недостойную стараний ее постичь — тайну, которая должна была преследовать все додарвиновские попытки понять живое.
Но Дарвин не нуждается ни в какой моей защите, и я обойду молчанием вопрос, является ли образование высших животных самым высоким результатом, какой мы в состоянии себе представить, или просто очень совершенным объектом. Однако, о чем это утверждение? Возникновение высших животных «непосредственно следует» из борьбы в природе, из голода и смерти? Что ж, да, следует. Оно непосредственно вытекает, если Вы понимаете рассуждения Дарвина, но никто не понимал этого до девятнадцатого столетия. И многие до сих пор их не понимают, или, возможно, отказываются понимать. Нетрудно увидеть почему. Когда Вы думаете об этом, наше собственное существование вместе со своей последарвиновской объяснимостью оказывается кандидатом на самый удивительный факт, о котором каждому из нас приходится размышлять когда-либо во всей своей жизни. Я дойду до этого вскоре.
- Предыдущая
- 87/94
- Следующая
