И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене - Коллектив авторов - Страница 20

Такое же непонимание обнаружила я и в другой раз, когда по поводу чего‑то (о чём шла речь, не могу вспомнить) пыталась утверждать, что не имею на это права. «О каких правах вы говорите? — спросил батюшка. — На что мы имеем «право»? Имеем мы право приобщаться Святых Тайн? По нашим грехам, конечно, нет, но Господь нас допускает».

В один из тревожных дней надо было выяснить волновавший всех нас вопрос. Муж Л. настойчиво требовал переезда её с детьми в Свердловск, где он работал в это время на военном заводе (он считал дальнейшее их пребывание под Москвой чрезвычайно опасным). Я отправилась к батюшке с Аликом и Павликом. Павлика пришлось большую часть дороги нести на руках. Увидев нас, батюшка очень обрадовался «За вашу заботу Матерь Божия вас не оставит», — сказал он.

Когда все сели за стол, батюшка посадил Алика и Павлика рядом с собой. Народу за столом было довольно много. «Чьи это мальчики?» — удивлённо спросила незнакомая мне женщина, войдя в комнату. «Мои», — ответил батюшка.

В это время батюшка уже начал чувствовать себя больным. Мы долго не знали ничего о характере его болезни, думая, что он страдает малярией. Теперь я понимаю, что он не хотел омрачать жизнь своих духовных детей ожиданием его близкого конца.

За время своего пребывания в Загорске я ещё раз была у батюшки вместе с детьми. «Удивительно хорошие дети. Они ведь и ваши дети», — сказал батюшка. Мы сидели вместе в садике. Алик принёс какой‑то цветок и, показывая его батюшке, говорил: «Вы только посмотрите, какой он хороший». — «Да, да, душечка, — ответил батюшка, — такой же хороший, как и ты».

Батюшка выразил желание сам исповедовать Алика в первый раз (он, очевидно, знал, что не доживёт до того времени, когда ему исполнится 7 лет).

После своей первой исповеди у батюшки Алик так передавал свои впечатления: «Я чувствовал себя с дедушкой так, как будто я был на небе у Бога, и в то же время он говорил со мной так просто, как мы между собой разговариваем».

Однажды батюшка сказал мне: «За ваши страдания и за ваше серьёзное воспитание этот самый Алик большим человеком будет».

Болезнь батюшки усиливалась. Большую часть времени он не вставал с постели.

Когда я пришла к нему с просьбой отслужить благодарственный молебен в день годовщины моего крещения, он сказал: «Просите батюшку Петра, я не в силах, — а потом более бодрым голосом добавил, — а мы с вами молебен ещё отслужим… » Я не поняла, к чему это могло относиться.

Когда я вернулась на работу, завод был уже готов к эвакуации в Омск. Надо было или ехать вместе с заводом, или увольняться с работы. Последнее грозило лишением продовольственных карточек, которые я получала тогда на заводе на всю семью. Батюшка благословил взять увольнение и никуда не уезжать. Это должно было быть выполнено, но как этого добиться, я не знала.

С утра я отправилась к заводскому начальству. На все мои аргументы мне отвечали, что время военное и ехать должны все, никакие обстоятельства во внимание не принимаются.

Оставалось одно — молитва–ледокол, которая может пробить самую несокрушимую стену льда.

Целый день я ходила от одной инстанции к другой, стараясь не ослаблять внутреннего внимания, и почти машинально отвечая на все вопросы. Так шли часы. Возникали все новые препятствия, одно неожиданней другого. День казался исключительно длинным и наполненным каким‑то почти непонятным для меня содержанием — своеобразной борьбой.

Каково же было моё удивление, когда в самом конце рабочего дня мне не только дали справку об увольнении, но и все четыре продовольственные карточки на следующий месяц, что совершенно превзошло мои ожидания и казалось необъяснимым. Так я оказалась свободной.

Это, с одной стороны, давало мне возможность, попав в Загорск, оставаться там столько времени, сколько было нужно, с другой — лишало необходимого заработка. Несколько раз обращалась я к батюшке с просьбой разрешить мне поступить в госпиталь сестрой или санитаркой или просто пойти на физическую работу. Батюшка категорически отвергал все эти предложения, говоря, что мне можно пойти только на «подходящую» работу. Так я, по благословению батюшки, дождалась того момента, когда я могла возобновить, хотя и в весьма необычных условиях, свою прежнюю работу в консультации.

«Если немцы войдут в Москву, Москву ждёт страшное», — сказал батюшка.

Близость неприятеля чувствовалась во всём. Воздушная бомбардировка стала настолько привычной, что на неё почти не обращали внимания. Папа часто метался по комнате с таким взволнованным видом, что больно было на него смотреть. «Я не могу, что они так близко», — шептал он. Ночью окна были плотно завешены, и неизвестно было, что творится там. Поэтому, услышав утром звуки нашего радио, мы чувствовали большое облегчение.

Во время ночных дежурств на чердаке дома я почти всегда брала с собой «акафист Страстям», и брат часто просил почитать ему вслух. Я читала отдельные места, которые производили на него глубокое впечатление.

Один раз ему удалось приехать на три дня в Загорск. Ничего не зная и не подозревая о существовании батюшки, он почувствовал сразу ту атмосферу, в которой мы жили. «Я попал в вашу орбиту», — говорил он. Это была великая милость Божия. Преподобный Сергий помог нам вырвать его на эти краткие дни из того хаоса внешнего и внутреннего, среди которого он жил, всегда чужим и всегда несчастливым. Он глубоко почувствовал тот мир и благодать, которые были разлиты здесь во всём, даже в воздухе, в куполах Лавры, в солнечных бликах на снегу, в удивительной тишине, в каком‑то непонятном покое, который шёл не от нас, не от сменяющихся обстоятельств и неровных путей судьбы человека в миру.

«Цель нашей жизни — покой», — сказал мне однажды батюшка, но я не скоро поняла, что означали эти слова. Покой, о котором говорил батюшка — та «тишина великая», о ней повествует Евангелие. Целый вечер мы говорили о Загорске, о преподобном Сергии. На следующий день брат отправился с Леночкой за картошкой. По дороге их застала воздушная тревога. Они спрятались в одном из зданий Лавры, которое оказалось открытым, и пробыли там, пока не был дан отбой.

Как не хотелось ему уезжать обратно в Москву! Раз он даже высказал мысль: «Если я доживудо окончания войны и фашисты будут побеждены, я тоже приму крещение». Когда Леночка передала эти слова батюшке, он сказал: «За эти слова он, может быть, спасён будет».

Однажды, уезжая из города в острый момент войны, Маруся сказала нам: «Увидимся, здесь или не здесь!» — «А со мной?» — спросил брат.

Этот вопрос и сейчас стоит передо мной, но Господь так устроил сердце человека, что надежда в нём не умирает, а пути его — неисповедимы…

Через несколько дней после отъезда брата я решила воспользоваться тем настроением, какое у него было в Загорске, и написать ему письмо.

В этом письме я пыталась раскрыть перед ним то обстоятельство, что не случайно попал он в нашу «орбиту», что по существу он всегда находился в ней, пыталась показать на примере его собственной жизни и жизни всей нашей семьи, что тоска по христианскому мироощущению присуща в той или иной мере многим из наших единоплеменников.

Хорошо выражено это чувство в стихотворении нашего родственника, поэта Василевского. В одном из старых ленинградских сборников я нашла его стихотворение «Вербная суббота». Проходя мимо церкви в Вербную субботу, в тот момент, когда молящиеся выходят с зажжёнными свечами в руках, поэт глубоко чувствует значение происходящего: «Мир, измученный снами пустыми, отдыхает от зла и тоски». Не в состоянии слиться душой с совершающимся торжеством, он заканчивает стихотворение словами: «Я несу не мольбу, но печаль, не моей, но прекрасной святыне». Подобные настроения мы находим у писателя Гершензона, художника Левитана и многих других.

Я напоминала ему о том, как он, по каким‑то непонятным ни ему самому, ни окружающим причинам, с 8–летнего возраста считал праздник Введения во Храм Божией Матери своим праздником, как он всю жизнь искал в живописи и музыке христианские мотивы и ценил их больше всего. Я пыталась доказать, что он только тогда сможет понять истинный смысл своей тоски и стремлений, когда до конца осознает слова, которые он так любил при исполнении реквиема Моцарта: «Благословен Грядый во имя Господне!».