Пища богов - Маккенна Теренс - Страница 55

• Предыдущая
• 55/77
• Следующая

В начале XIX века опий оказал влияние не только на политику торговых империй на Дальнем Востоке, но и – совершенно неожиданное – на эстетические формы и стиль европейской мысли. В каком-то смысле европейское общество пробуждалось от нарциссической занятости возрождением классицизма и оказывалось как бы зрителем на соблазнительно метафизическом и эстетически экзотическом банкете, проводимом Великим Тюрком из оттоманов, – банкете, главным аперитивом которого было опийное видение.

В связи с этим невозможно не упомянуть здесь о Томасе Де Квинси. Подобно Тимоти Лири в 1960-х годах, Де Квинси способен был прекрасно передать визионерское действие того, что он испытал. Для Де Квинси это было действие, заключенное в маковом лабиринте. Он умел передавать опийное видение с той утонченной меланхолией, которая типична для эпохи романтизма. Почти небрежно, как говорится, “одной левой” создал он в своих “Исповедях одного англичанина – потребителя опия” культурный имидж, “Zeitgeist” (дух времени – нем.) переживания опийного опьянения и своего рода метафизику опия. Он придумал форму “наркотической исповеди” – важнейшего жанра последующей литературы, навеянной наркотиками. Его описания восприятия мира потребителем опия являются непревзойденными.

Много лет назад, когда я просматривал “Древности Рима” Пиранези, м-р Колридж, стоявший рядом, описал мне серию иллюстраций этого художника, названных им “Грезы” и передающих изображение его видений во время лихорадочного бреда. Некоторые из них (я пишу лишь по памяти о рассказанном м-ром Колриджем) представляли огромные готические залы, где на полу стояли всевозможные машины и механизмы, колеса, кабели, блоки, рычаги, катапульты и прочее – выражение огромной проявляемой силы и преодолеваемого сопротивления. Крадучись вдоль стен, замечаешь лестницу, а на ней, нащупывая себе путь наверх, – сам Пиранези. Последуй немного далее по ступеням, и увидишь, как они приводят к внезапному, резкому обрыву, безо всяких балюстрад, не давая далее ни шагу тому, кто дошел до края, кроме как глубоко вниз. Что бы ни сталось с бедным Пиранези, думаешь ты, по крайней мере здесь трудам его надлежит как-то завершиться. Но подними свой взгляд, и ты увидишь второй пролет ступеней, еще выше, на котором снова виден Пиранези, на сей раз стоящий на самом краю бездны. Снова возведи глаза, и увидишь еще один воздушный пролет ступеней; и снова бедный Пиранези, занятый своим вдохновенным трудом; и так далее – до тех пор, пока и неоконченные ступени, и Пиранези не теряются во мраке наверху зала. С той же силой нескончаемого роста и самовоспроизведения развивались в грезах мои построения. / Thomas De Quincey, Confessions of an English Opium-Eater (London: MacDonald. 1822). p. 117/

Илл. 21. “Морфинистка” Эжена Грассе, 1893 г. С любезного разрешения Библиотеки Фитца Хью Ладлоу.

Опий веселит дух; он может вызывать бесконечно разворачивающиеся ленты мыслей и экстатически восторженных спекуляций, и в течение еще полувека после “Исповедей” Де Квинси предпринимались серьезные попытки использовать действие опия на творческие способности, в особенности на литературное творчество. Де Квинси направил эту попытку; он был первым писателем, сознательно изучавшим на личном опыте способ формирования грез и видений, – как опий помогает формировать их и как их усиливает, как они затем перекомпонуются и используются в осознанном искусстве (у него самого – в “страстной прозе”, но процесс этот будет применим и в поэзии). Он научился своей бодрствующей писательской технике отчасти из наблюдений за тем, как ум работает в мечтах и грезах под влиянием опия.

Он был убежден, что “опийные” мечты и грезы сами могут являться творческим процессом, аналогичным литературному творчеству и ведущим к нему. Он использовал эти грезы в своей писательской работе не как какую-то декорацию или аллегорию, не с умыслом создать атмосферу, как-то предвосхитить сюжет или помочь ему, даже не как намек на некую высшую реальность (хотя и считал их таковой), но как форму искусства саму по себе. Его изучение работы воображения в созидании снов осуществлялось с той же сосредоточенностью, какую некоторые из его современников уделяли бодрствующему воображению для созидания поэзии. / Hayter, op. cit… p. 103/

Аналитический и психологический интерес таких людей, как Де Квинси и французский психиатр Ж.-Ж. Моро де Тур, и их отношение к веществам, которые они стремились изучить, знаменует начало не совсем удачной попытки науки достигнуть какого-то согласия с этими материалами. В своей работе они подразумевали, что опьянение, видимо, может имитировать помешательство – серьезный намек на то, что безумие и вообще большинство душевных заболеваний коренится в физических причинах. Опийные грезы рассматривались как своего рода театр воображения в бодрствовании. И в этой очарованности грезами есть определенное предвосхищение психоаналитических методов Фрейда и Юнга; очарованность эта ощущается во всей литературе XIX века – у Гете, Бодлера, Малларме, Гюисманса и Гейне. Это песня сирен бессознательного, не звучавшая со времен разорения Элевсина, но выраженная в романтизме и у прерафаэлитов как языческое буйство, движимое нередко обращением к опию. Распутницы со скромно потупленным взором из серии рисунков Бердслея или более мрачные лабиринтные видения Одилона Редона или Данте Габриеля Розетти являются олицетворением этой эстетики,

Как у той эстетики была и более темная сторона, так и маковая химия стала выдавать более опасные и сильнодействующие в смысле пристрастия производные. Шприц для подкожных впрыскиваний был изобретен в 1853 году, и с тех пор у потребителей опиатов был предостерегающий пример потребляющих морфий внутривенно, подверженных тяжелому пристрастию, пример, достаточный для того, чтобы умерить свое пристрастие (илл. 21).

XIX век переживал отбор и классификацию удивительного разнообразия новых средств и стимуляторов, какое принесли два века исследовании и эксплуатации обширных земель. Потребление табака (в той или иной форме) получило широкое распространение, особенно среди мужчин, во всех классах общества. Опием злоупотребляли меньше, но тем не менее это было великое множество лиц, так же из всех слоев общества. Дистиллированный алкоголь производился и потреблялся в гораздо больших количествах, чем когда-либо прежде. В такой обстановке и возникли общества трезвенников, а также стали формироваться современные позиции в отношении вопроса о наркотиках. Но настоящее злоупотребление синтетическими веществами и его результат были еще впереди – в веке двадцатом.

Морфий был выделен в 1805 году молодым немецким химиком Фридрихом Сертюрнером. Для Сертюрнера морфий был чистейшей сутью макового растения. Он дал ему название, производное от имени греческого бога снов – Морфея. Этот успех в выделении эссенции опийного мака и вдохновил химиков на попытку выделить чистые соединения из других испытанных средств фармакологии. Средства для облегчения сердечных заболеваний были получены из наперстянки. Хинин был экстрагирован из хинного дерева и, очищеный, применялся в колониях для борьбы с малярией. А из листьев одного южноамериканского кустарника был экстрагирован новый и многообещающий местный анестетик кокаин.

Потребление морфия было ограниченным и спорадическим где-то до середины XIX века. Поначалу вне медицины он употреблялся в основном самоубийцами, но этот период был непродолжительным, и скоро морфий утвердился как новый и весьма необычный вид наркотика. В 1853 году Александр Вуд изобрел шприц для подкожных инъекций. До его изобретения врачи пользовались полыми стеблями сирени для введения веществ внутрь тела. Шприц появился как раз вовремя – чтобы быть использованным для введения морфия солдатам, раненным в американской Гражданской войне и в войне франко-прусской. Это создало определенный образец, с проявлением которого мы встретимся вновь в истории опиатов, – войной как фактором пристрастия.

• Предыдущая
• 55/77
• Следующая