Резидент свидетельствует - Синицын Елисей - Страница 8

Анастас Иванович быстро ответил:

— Мы можем поставить им турецкий кофе в зернах.

На это Сталин иронически проговорил:

— Турки не производят кофе на продажу, «турецким» кофе называется только по способу его приготовления.

Замечание Сталина сразило наркома пищевой промышленности СССР. Он сидел бледный, изменившийся в лице, мало похожий на обычно бравого Микояна.

По другому вел себя на заседании Молотов. Он с самого начала совещания раскрыл красную папку с телеграммами и стал их внимательно читать. Примерно в середине моего выступления Сталин прервал меня и, обращаясь к Молотову, сказал:

— Вячеслав Михайлович, Синицын рассказывает важные вещи, а вы читаете диппочту.

Молотов без смущения ответил, что он слушал меня о ситуации в Финляндии сегодня утром. Сказав это, он все же послушался Сталина и закрыл свою папку.

Мои размышления прервал Сталин.

— Возьмите карандаш и запишите несколько фамилий финнов, которым надо срочно выехать в Швецию, — сказал он и стал называть имена.

Все названные финны мне были известны, и я сказал, что хорошо их помню. Генсек не спеша положил листок в папку, встал, прошелся вдоль стола и, рассуждая как бы сам с собой, задумчиво спросил:

— Почему человечество изобрело бумагу и карандаш?

Все молчали. Тогда он, прохаживаясь, мягким голосом сказал примерно следующее:

— Наш мозг способен к бесконечному познанию мира и все новых явлений и процессов. Однако мозг человека не обладает способностью бесконечно удерживать в памяти познанное. Со временем оно стирается, забывается. Правда, память под влиянием каких-то импульсов иногда возвращает давно позабытые факты, явления, но также не надолго. Для того, чтобы сохранить и передать грядущим поколениям все познанное и открытое, человек изобрел бумагу и карандаш.

Было видно, что философское рассуждение генсека о языке, слове и памяти человека относилось не только ко мне, но и к сидящим членам Политбюро. Видимо, мой ответ послужил ему поводом, чтобы убедительно внушить сидящим, для чего нужны бумага и карандаш. Что касается меня, то я долго не раздумывал. Быстро взял со стола несколько листов чистой бумаги и карандаш. Бумага оказалась толстой, твердой, и я заколебался. Генсек, заметив это, спросил:

— Чем вам не нравится бумага?

— В случае задержания или обыска ее трудно разжевать и проглотить.

И жестом показал, как бы вытащил бумажку из верхнего наружного кармана пиджака и положил в рот. Это вызвало улыбку генсека. Обращаясь к Ворошилову, он ностальгически сказал:

— Ты помнишь, Клемент, ведь это прием большевиков, и он действовал безотказно.

Ворошилов в знак согласия качнул головой. Мне принесли тонкую бумагу и химический карандаш, которым я и записал продиктованные мне фамилии.».

Укладывая свой листок в папку, генсек обратился к Жданову с просьбой назвать в Ленинграде несколько адресов, куда финские коммунисты из Швеции могли бы направлять письма. Жданов оказался в затруднительном положении, покраснел, быстро встал и хотел связаться с Ленинградом по телефону, чтобы получить адреса. Однако генсек удержал его и заметил, что если бы мы чаще ходили по городу, то могли бы лучше знать улицы и дома.

— Кстати, не можете ли дать адрес дома, где мы останавливались, когда приезжали в Ленинград к покойному Кирову? — спросил он.

Жданов и этого адреса не мог назвать. Он стоял в большом смущении. Я рискнул вмешаться, сказав, что завтра проездом буду в Ленинграде и получу подходящие адреса у начальника НКВД Ленинграда. Вопрос об адресах был снят.

После этого Сталин пригласил на заседание Политбюро Отто Вильгельмовича Куусинена, представил нас друг другу. Я поднялся, уступив свое место Куусинену, и вышел. Вслед за мной вышел Берия и сказал, чтобы я был у него в 22 часа, и распорядился отвезти меня в наркомат на его машине.

С тяжелым сердцем выехал я из Кремля. Мне стало ясно, что война стоит уже у порогов нашего и финского домов. Много крови прольется с той и другой стороны. Поведение членов Политбюро меня удивило. Микоян, Жданов, Каганович, да и Ворошилов вели себя как плохие ученики перед строгим учителем, а вернее, как манекены.

Ровно в 22 часа я зашел в кабинет Берии, где уже были Отто Куусинен и председатель Госбанка СССР Н. А. Б улганин. Увидев меня, Берия, обращаясь к Булганину, сказал:

— Это тот человек, которому надо выдать деньги.

Булганин, раскрывая большой брезентовый мешок, спросил меня:

— Сколько вам?

За меня ответил нарком:

— Дайте ему миллионов десять, у него будут большие расходы, связанные с переправкой финнов в Швецию.

Когда Булганин начал отсчитывать пачки по одному миллиону финских марок, которые были довольно объемными, я смог разместить по карманам только 6 пачек, т. е. 6 миллионов. Берия подошел ко мне и доброжелательным голосом, как будто утреннего злого разговора и не было, сказал:

— Ты верно поступил, что три недели в Хельсинки не просидел дураком, а сделал полезное дело, — и запихнул во внутренний карман моего пальто еще один миллион.

Целый мешок денег получил Куусинен. Он спросил меня, через кого я намерен передать полученные деньги. Я ответил, скорее для Берии, чем для него, что самым подходящим для этого дела человеком является Герта Куусинен, с нынешнего года — она член ЦК КПФ.

— Полагаю, — сказал я, — что Герта Оттовна оперативнее других передаст деньги в секретариат партии и организует переправу в Швецию названных коммунистов.

О. К уусинен одобрил это предложение и добавил, что Герта может знать и других коммунистов, кроме тех, которых он рекомендовал. Вопрос — кого переправлять, пусть она решит в ЦК КПФ. Прощаясь, Куусинен пригласил меня в свой вагон, в котором он уезжал в 24 часа в Ленинград.

Когда он и Булганин ушли, Берия жестом показал мне на стул, а сам пересел на диван и спросил:

— Все ли ты усвоил, о чем шла речь на Политбюро и что тебе говорил товарищ Сталин?

— Все понял, товарищ нарком. Если финны навяжут нам войну, будем защищаться. Но не могу ли я узнать, каким временем буду располагать для выполнения задания? — в свою очередь спросил я.

Берия подумал, прикинул на пальцах и сказал:

— Если ты приедешь в Хельсинки послезавтра, то у тебя будет еще три дня.

Когда вышел от Берии, в приемной меня ожидал Фитин. На его машине со спецсигналами мы еле успели к поезду.

В вагоне, прицепленном к поезду «Красная стрела», уже был Куусинен и несколько мужчин. Поезд отошел ровно в 24 часа. В спецвагоне приятно пахло вкусной едой, и только здесь я почувствовал, как голоден. Со времени отъезда из Ленинграда до нынешнего часа мне так и не удалось хотя бы немного перекусить. Полагая, что Куусинен и его кампания уже поужинали, я занял свободное купе и сразу же уснул.

Около часа ночи меня разбудил сильный стук в дверь. Сотрудник охраны сообщил, что меня приглашают на ужин.

Когда я вошел в салон, Куусинен подошел ко мне и сказал:

— Хочу представить вам министров правительства Финляндии, сформированного мною в Москве из числа финских граждан и финских эмигрантов, проживающих в Советском Союзе. На днях в Москве будет объявлено о признании моего правительства Советским Союзом и через 2–3 дня последует сообщение о подписании с правительством Демократической Республики Финляндии, т. е. с моим правительством, договора о сотрудничестве и взаимопомощи.

Я поздравил Отто Вильгельмовича Куусинена с назначением его премьер-министром и его министров, которых было человек восемь. Все они были примерно одного возраста — около 50 лет, физически крепкие. Говорили они, соблюдая такт, но не страдали излишней скромностью.

Куусинен оказался остроумным человеком. Много шутил и рассказывал забавные истории про финнов, попадавших в затруднительные ситуации.

— Отто Вильгельмович, послушав вас, Калевала можно и не читать, — заметил я, чтобы вызвать его на продолжение беседы.

— Калевала — это суть и судьба финского народа. Яснее и правдивее еще никто не сказал о Суоми, — ответил он.