Ребекка с фермы Солнечный Ручей - Уиггин Кейт Дуглас - Страница 92

• Предыдущая
• 92/102
• Следующая

Затем появился зеленый остров, поднявшийся из морских глубин, остров, столь ослепительно сверкающий и сказочно великолепный, что она едва могла поверить своим изголодавшимся по красоте глазам. И все же он был настоящим, этот остров, так как она подплывала все ближе и ближе к его берегам, и наконец ее стопы легко заскользили по сияющим пескам и она понеслась по воздуху, как носятся бесплотные духи, пока не опустилась, мягко и тихо, у подножия раскидистого дерева.

И тут она увидела, что зеленый остров весь в цвету. Цвел каждый куст и кустик, с деревьев свисали розовые гирлянды, и даже землю покрывал ковер из мелких цветов. Редкостные ароматы, птичьи песни, нежные и мелодичные, буйство красок - все это вдруг обрушилось на ее затуманенное сознание, завладев им столь безраздельно, что она уже не помнила о прошлом, не понимала настоящего, не предвкушала будущего. Она, казалось, покинула тело и то печальное, тяжелое, что было связано с телом. Жужжание в ее ушах становилось все тише, свет постепенно угасал, птичьи песни звучали слабее и словно удалялись, золотое кольцо боли отодвигалось все дальше и дальше, пока не исчезло из виду, даже цветущий остров тихо уплыл вдаль, и остались лишь покой и безмолвие.

Доктор запаздывал, и встревоженная Клара-Белла, не в силах ждать дольше, осторожно повернула дверную ручку и вошла в комнату матери. Возле дома не было деревьев, и полная ноябрьская луна смотрела в окна без штор и ставней, освещая жалкую комнатку - некрашеный пол, серую штукатурку на стенах и белое покрывало на постели.

Мать лежала совершенно неподвижно; ее голова была повернута и немного соскользнула с подушки. Левая рука лежала на груди, а пальцы правой прикрывали ее, словно лаская и оберегая что-то драгоценное.

Лунный ли свет делал кроткое чело таким белым? Куда исчезли морщины заботы и боли? Лицо матери, которая всегда стирала и плакала, плакала и стирала, было таким радостным, словно закрытые глаза созерцали небесные видения.

“Что-то, должно быть, излечило ее!” - подумала Клара-Белла, с благоговейным чувством и почти испуганная белизной и безмолвием.

Она на цыпочках подошла поближе, чтобы взглянуть на неподвижное улыбающееся лицо, и, склонившись, увидела в тени правой руки узкое золотое колечко на одном из натруженных пальцев левой.

- Ах, кольцо пришло наконец! - радостно прошептала она. - Наверное, от этого ей стало лучше!

Она нежно положила ладонь на руку матери. Дрожь ужаса, трепет предчувствия пронзили девочку с головы до ног, когда ее рука ощутила ледяной холод. Грозное присутствие смерти, с которой она никогда не сталкивалась прежде, вдруг стало реальностью. Оно заполнило комнату, подавило крик на ее губах, приковало ее ноги к полу, остановило биение ее сердца.

В этот момент открылась дверь.

- О, доктор! Скорее! - всхлипнула Клара-Белла, протянув к нему руку в немой мольбе о помощи, а затем прижала ладонь к глазам, чтобы не смотреть. - Идите ближе! Посмотрите на маму! Ей лучше?.. Или она мертва?

Доктор положил одну руку на плечо съежившейся девочки, а другой рукой коснулся лежащей на постели женщины.

- Ей лучше, - сказал он ласково, - и она мертва.

Рассказ десятый

Воспоминания Ребекки

Ребекка сидела у окна своей комнатки в пансионе Уэйрхемской учительской семинарии. Она была одна, так как ее соседка по комнате, Эмма-Джейн Перкинс, в это время занималась латынью внизу, в одной из аудиторий старого кирпичного здания.

Новая и весьма пылкая страсть к античным языкам произросла в доселе неплодородном уме Эммы-Джейн по той причине, что Эбайджа Флэг, завоевывавший в этот год все награды за учебу, какие только присуждались в лимерикской школе, где он учился, прислал ей письмо на латинском языке - письмо, которое она не смогла перевести сама даже с помощью словаря и которое явно была не склонна показать Ребекке, своей задушевной подруге, наперснице и соседке по комнате, чтобы та перевела текст на английский.

Не все феи присутствовали у колыбели при рождении Ребекки. Многие из них телеграфировали, что уже приглашены в другие места или никак не могут быть в городке в это время. Сам по себе городок Темперанс, где Ребекка увидела свет, вряд ли был одним из тех мест, что привлекают толпы фей. Но все же одной старой доброй фее, карманы которой были битком набиты Веселыми Листьями со Смеющегося Дерева, захотелось прийти на маленький праздник в честь дня рождения, и, увидев, что пришло так мало ее сестер-фей, она более щедро, чем было в ее привычках, одарила спящую малютку тем, что имела, - ведь той явно не хватало иных богатств. И так дитя росло, а Волшебные Листья со Смеющегося Дерева шелестели, свисая с полога ее колыбели, и так как это были волшебные листья, то, когда ребенок подрос и колыбель была покинута, они повисли гирляндами на боковых стенках детской кроватки, а позднее взлетели на потолок домика на Солнечном Ручье и висели там, покачиваясь и забавляя каждого. Они никогда не увядали, даже в кирпичном доме в Риверборо, где атмосфера была особенно неблагоприятной для фей, ибо мисс Миранда перепугала бы любую обыкновенную фею до потери всех ее семнадцати чувств. Веселые Листья последовали за Ребеккой и в Уэйрхем, и в период переписки Эбайджи Флэга с Эммой-Джейн на латыни они так колыхались над головой Ребекки, что эта юная особа почти боялась, что обнаружит их сама, хотя на самом деле такое никогда не случается.

В учительской семинарии, с ее старыми порядками и правилом отводить одну средних размеров комнату двум средних размеров юным особам женского пола, было мало возможностей для уединения, будь то днем или ночью, так как ни душ, ни еще не созданная воображением ванная комната, ни даже простая, удобная ширма не стали реальностью в те времена невежества, о которых я пишу. И потому, подобно неразумному страусу, который пытается защититься от преследователей просто тем, что не смотрит на них, Эмма-Джейн сжимала свое латинское письмо в руке, держала в кармане или в раскрытой книге и льстила себя надеждой, что никто не заметил радости и смущения, которые вызвало у нее лишь наполовину понятое ею содержание письма…

Прошла неделя с тех пор, как Эмма-Джейн взяла с почты латинское послание Эбайджи, и теперь благодаря ежедневному сидению допоздна над книгами, множеству вопросов, осторожно заданных мисс Максвелл, и такому кропотливому изучению наклонений и времен латинских глаголов, что умственные усилия едва не разрушили ткани ее головного мозга, она сумела постигнуть его романтическое содержание. Пусть письмо было шаблонным по стилю - Эмма-Джейн об этом и не подозревала. Пусть некоторые из сравнений были взяты из сочинений древнеримских поэтов, а некоторые обороты из латинских упражнений - Эмма-Джейн не была ни ученым, ни критиком. Сравнения, обороты и изречения, когда они наконец были переведены и написаны на ясном и понятном английском, составили, по ее мнению, самый проникновенный и трогающий душу документ, какой когда-либо пересылался по почте:

Mea cara Emma!

Cur audeo scribere ad te epistulam? Es mihi dea! Semper es in mea anima. Iterum et iterum es cum me in somnis. Saepe video tuas capillos auri, tuos pulchros oculos similes caelo, fuos genas, bellas rosas in nive. Tua vox est dulcior quam cantus avium aut murmur rivuli in montibus.

Cur sum ego tarn miser et pauper et indignus, et tu tarn dulcis et bona et nobilis?

Si cogitabis de me ero beatus. Tu es sola puella quam amo, et semper eris. Alias puellas non amavi. Forte olim amabis me, sed sum Indignus. Sine te sum miser, cum te mea vita est gaudium!

Vale, carissima, carissima puella!

De tuo fideli servo

A.F.

Моя дорогая Эмма!

Как я осмеливаюсь писать тебе письмо? Ты для меня богиня! Всегда ты в моем сердце. Снова и снова ты со мной в снах. Часто я вижу твои золотые волосы, твои прекрасные глаза, похожие на небо, твои щеки, как прекрасные розы в снегу. Твой голос слаще пения птиц и журчания ручья в горах.

• Предыдущая
• 92/102
• Следующая