Оттепель - Эренбург Илья Григорьевич - Страница 36

• Предыдущая
• 36/60
• Следующая

Когда в прошлом году завуч Серебряков вышел на пенсию, Лена обрадовалась, он был формалистом, интересовался только отметками, говорил: «Об успеваемости можно судить по цифрам». Однако сменившая Серебрякова Екатерина Алексеевна Дмитриева не оправдала надежд Лены. Это была женщина пятидесяти трех лет, очень высокая, худая, с седыми волосами, собранными на темени, с кружевным воротничком на черном платье и с тоненькими губами, постоянно сложенными в полуулыбку. Приехала она из Воронежа. Ее личная жизнь сложилась неудачно: во время войны ее муж сошелся с молодой связисткой и домой заехал только за вещами, единственная дочь вышла за крупного строителя, уехала с ним на Сахалин, отпуск они проводили в Крыму, и ни разу она не навестила мать. Екатерина Алексеевна считала, что справилась со всеми выпавшими на ее долю испытаниями, но сердце ее затвердело. Она терпеть не могла ни горячих слов, казавшихся ей лживыми, ни молодых женщин, напоминавших ей курчавую, смешливую связистку, которая разбила ее жизнь.

У Дмитриевой был большой стаж, и она любила напоминать об этом: «Елена Борисовна, милая, почему вы волнуетесь? У меня был точно такой же случай в Калуге, кажется, в тридцать втором или тридцать третьем, и все кончилось благополучно»… Если Лена говорила, что нельзя подходить к Алеше Неверову с общей меркой, — правда, с математикой у него нелады, но сочинения он пишет замечательно, или что Коля Зарубин живет в невозможных условиях — одна комната, пьянки, отец и мать дерутся, — или что нехорошо ставить классу в пример Шуру Захарченко, который каждый день на кого-нибудь жалуется, — так можно воспитать кляузника, Екатерина Алексеевна с неизменной улыбочкой отвечала: «Елена Борисовна, уверяю вас, не стоит волноваться — я сотни раз с этим сталкивалась. Можете мне поверить, все дети похожи друг на друга… У вас богатая фантазия, почему бы вам не заняться литературой? Романы о школе теперь в моде»…

Екатерина Алексеевна держалась с Леной приветливо, но другим преподавателям говорила, что «Елена Борисовна совершенно случайно оказалась на педагогической арене», что «она подходит к школе как к театру, ищет обязательно конфликтов и сильных ощущений» и что «странно доверять воспитание детей женщине, которая оказалась не способной наладить свою семейную жизнь». Эти слова иногда доходили до Лены, и она вспыхивала от обиды. Разрыв с Журавлевым, мучения, предшествовавшие ее счастью, научили ее сдержанности, но, как многие женщины с золотисто-рыжеватыми волосами, с тонкой, бледно-розовой кожей, она очень легко краснела.

Математик Штейн как-то сказал ей: «Я Дмитриеву знаю, одиннадцать лет с ней проработал в Воронеже. В сорок девятом она там одного историка потопила, шесть страничек написала — и «космополитом» окрестила, и какую-то женщину припутала. Настоящая язва! Причем умеет войти в доверие. Меньше года здесь, а в гороно с ней считаются, просили открыть в клубе чеховский вечер. Вы с ней лучше не связывайтесь…»

Приближалась пора экзаменов, и, как всякий год, Лена волновалась за свой класс. А здесь приключилась неприятная история: кто-то изрезал парту Маши Хитровой — вырезал огромное сердце, а над ним инициалы «Л. А.». Екатерина Алексеевна извела Лену: «Вы так хорошо говорите о чуткости, Елена Борисовна, я была убеждена, что дети вам доверяют. Ведь вы классная руководительница! Я удивляюсь, как вы до сих пор не установили, кто изуродовал парту? В Воронеже в сорок восьмом мы увидали страшную картину: все стены в коридоре были загажены рисунками, но я сразу обнаружила виновника. Я уже не говорю о том, что парта государственное имущество, меня огорчают нездоровые настроения: когда в таком возрасте начинают мечтать о любовных похождениях, это неизбежно приводит на скамью подсудимых. Я боюсь сказать, Елена Борисовна, но мне начинает казаться, что вы не пользуетесь в классе достаточным авторитетом»…

Лена покраснела до ушей, но смолчала. Она научилась спокойно переносить язвительные замечания Дмитриевой. Огорчало Лену другое: почему ребята мне не доверяют?

Несколько дней подряд она пыталась разгадать, кто изрезал парту. Конечно, мальчишка. Но кто — не знаю… Вырезывает хорошо Петя Стасов, он мне показывал свои шкатулки. На одной — Кремль, на другой зайцы — по Некрасову… Но Петя не станет портить парту, потом он говорит, что «только дураки могут дружить с девчонками». По инициалам нельзя догадаться: «Л. А.» — ни одной девочки такой нет…

Когда Лена рассказала Дмитрию Сергеевичу о своих поисках виновного, он рассмеялся: «Я еще мальчишкой прочитал один переводной роман — там кто-то убил банкира, забрал все вещи, а бриллиантовые запонки потом выкинул, потому что они были с буквами, а инициалы совпадали, и мудрый сыщик благодаря этому его обнаружил. Чудовищно глупо, я на всю жизнь запомнил. Боюсь, Лена, что тебе придется переквалифицироваться — из школы в угрозыск…»

Несмотря на то, что Екатерина Алексеевна говорила все время о «неслыханном нарушении дисциплины в седьмом классе», Лена думала о своем: Шура Лебедева отстала по всем предметам, Коля Грушенко до сих пор пишет с грубыми ошибками. Не понимаю, что случилось с Васей Никитиным? Он очень развитой, были одни пятерки, а теперь двойки по математике и по английскому. А экзамены на носу…

В трудные минуты Лену поддерживала любовь, с каждым днем она все сильнее и сильнее привязывалась к Коротееву. Ни будни совместной жизни, ни внезапные вспышки гнева, подобные той, которая вчера довела ее до слез, не могли ослабить ее чувство; напротив, печаль, порой овладевавшая ею, когда она думала о невозможности полной душевной близости, придавала любви еще большую остроту.

Казалось, проведя год с Коротеевым, она могла бы по-настоящему его узнать. Конечно, многое ей открылось. Нехотя, скупо, урывками он рассказал ей о своем прошлом, о неудавшейся молодости, о войне, о Наташе, о мечтах, освещавших землянки и блиндажи. Она знала теперь его биографию, знала вкусы, привычки, но часто говорила себе: чего-то в нем я не понимаю…

Большим событием в жизни Лены был приезд отчима Коротеева. Мать Дмитрия Сергеевича рано овдовела и сама вырастила сына. Когда Мите было шестнадцать лет, а ей тридцать восемь, она вторично вышла замуж за сорокалетнего профессора-агронома Леонида Борисовича Вырубина. Мальчик встретил отчима недоверчиво; подружиться они не успели — год спустя Вырубина арестовали. Коротеев редко вспоминал отчима и никогда не спрашивал о нем мать. Два года назад, когда он ездил к матери в Ульяновск, она рассказала, что дело Леонида Борисовича пересматривается, выяснилось, что его оклеветали. А полгода назад мать заболела воспалением легких и умерла. Каротеев ездил ее хоронить и, вернувшись из Ульяновска, сказал Лене: «Мама как раз накануне болезни узнала, что Леонид Борисович реабилитирован. Соседка рассказала, что она достала из сундука маленькое фото, всю ночь просидела, плакала… Лена, если ты не возражаешь, я напишу Леониду Борисовичу, чтобы он приехал к нам, — ведь у него никого больше нет»… Лена воскликнула: «Сейчас же напиши! Почему ты меня спрашиваешь?.. Страшно, что твоя мать не дожила…» Помолчав немного, она вслух подумала: «Семнадцать лет!.. Не могу даже себе представить…»

Лене казалось, что приедет старик, раздавленный судьбой, может быть, озлобленный. Захочет ли он с нами разговаривать? Она хорошо помнит, как открыла дверь, и высокий человек, с чемоданом в одной руке, с пакетом в другой, спросил: «А Дмитрий Сергеевич дома?..» У него было красное, обветренное лицо, на котором выделялись лохматые белые брови. Особенно поразил Лену голос — звонкий, молодой. Когда она взяла пакет, он вскрикнул:

— Осторожно, Елена Борисовна, это я черенки привез! Хочу здесь освоить. Мушмула, шелковица, персик… Я там пробовал в горных условиях — зима ведь суровая, хуже здешней…

Необычайный человек, сразу решила Лена, и чем больше наблюдала она Вырубина, тем сильнее укоренялась в своем мнении. Не менее ее был изумлен Коротеев; в первый же день он сказал Лене: «У меня впечатление, что я по сравнению с ним старик».

• Предыдущая
• 36/60
• Следующая