Оттепель - Эренбург Илья Григорьевич - Страница 50
- Предыдущая
- 50/60
- Следующая
Штейн сказал Лене:
— Дмитриева объявила, что она этого так не оставит, пойдет в гороно к Мерзляковой…
Лена улыбнулась:
— Пускай.
В душе, однако, она далеко не была такой спокойной, как казалось. Конечно, поступила я правильно. Но не только Серов, Балабанова тоже поддержала Дмитриеву. Создается противная атмосфера. Делают из мухи слона… Мерзлякова меня ненавидит, она всем говорит, что я не имела права бросить мужа, раз есть ребенок, что если у Журавлева были недостатки, я должна была его перевоспитать, что любая мать побоится доверить своих детей такой ветреной особе, — одним словом, полное согласие с Екатериной Алексеевной. Могут назначить обследование, вообще отравить жизнь.
С горечью она подумала: Мите я не скажу. Он и так расстроенный, потом я не знаю, что он мне ответит. Ужасно, что я его иногда не понимаю! Когда я ему рассказала зимой, что поспорила с завучем, он вдруг сказал: «Зачем ты, Лена, ей все это говоришь? Ее ты не переделаешь, а себя изведешь. Пойми, у нее больше возможностей, поверят ей, а не тебе. Ты, как маленькая, не хочешь считаться с условиями»… Конечно, это он сказал потому, что хотел оградить меня от передряг, но все-таки я его не понимаю. Никогда я ему не сказала бы «молчи», если бы он возмутился какой-нибудь мерзостью. Мы многое по-разному воспринимаем. Он мне раз сказал, что это от возраста. Не знаю… Он так мне и не объяснил, почему голосовал за выговор. Иногда я с ним теряюсь…
Дома Лену ждало письмо от Журавлева: Иван Васильевич писал, что во второй половине июня рассчитывает приехать за Шурочкой. Лена вспыхнула: почему он решил, что я ее отпущу? Хочет повидаться — пусть приезжает. А я уйду на целый день. Не могу и подумать, как он войдет, заговорит!.. Может быть, это нехорошо, но я его ненавижу…
Леонид Борисович сказал, что Митя звонил — он вернется поздно, у них какое-то совещание. Лена подумала: вот ему я могу рассказать, он поймет…
Леонид Борисович выслушал ее с интересом.
— Мальчик хороший. Дурак он, конечно, ну, а кто в его возрасте не был дураком? Я, когда был в четвертом классе гимназии, влюбился в одну актрису из театра Корша, увидал на сцене и понял — это мой идеал. Каждый вечер поджидал ее у театра и шел позади, она возвращалась домой пешком — жила близко, в Газетном переулке. Иногда ее провожали кавалеры, мне все равно было, я только глядел издали и думал: «Идеал!» А раз она остановилась и начала на меня кричать: «Нахальный мальчишка! Кто тебе это позволяет? Я в твою гимназию пожалуюсь». Можете представить, что я переживал! Даже о самоубийстве думал… Нет, мальчик как мальчик. Вы говорите «отремонтировать парту»? Сложнейшая проблема! Да если бы мне дали, я бы в два часа сделал. Я ведь там многому научился, не только агроном, я и горняк, и электромонтер, и столяр, и организатор ансамбля… Но завуч ваша — это действительно явление…
— К сожалению, в городе с ней считаются.
— Кто? Наверно, такие, как она. Мне говорили, что в гороно Степанов, честный человек и энергичный. Вы, главное, не унывайте. Я на многое гляжу что называется свежими глазами, как будто семнадцать лет спал и проснулся. Иногда огорчаюсь, а чаще радуюсь. Сегодня был у Демина. Прекрасное впечатление производит. Заинтересовался моей работой, сказал, что отведет опытный участок, спросил, хватает ли места в нашей тепличке. Полтора часа у него просидел. Он, оказывается, обо мне все знал. В тридцать четвертом у меня его старший брат экзамены сдавал. Я-то, конечно, не помню, а ему брат рассказывал. Он мне говорил, что в техникуме мало уделяют внимания исканиям, а ведь в молодости ум пытливый, смекалка у человека развивается, если не только зубрить, а попробовать свое слово сказать… Я от него ушел довольный. Такие много могут сделать, очень много. Пробивать надо… Вот и в гороно пробьете. Могут, конечно, вам нервы потрепать, а в итоге пробьете… В хорошее время вы начинаете действовать. Мне бы еще десять лет!
Коротеев вернулся неожиданно рано — совещание перенесли. Лена сразу оборвала разговор о своих неприятностях. А посмотрев на Митю, удивилась: до чего он сегодня веселый! Я его давно таким не видала. Он дурачился, рассказывал смешные истории Шурочке, и они оба так смеялись, что Лена шутя заткнула уши.
Его настроение передалось ей. Она больше не думала ни о завуче, ни о гороно, ни о письме Ивана Васильевича. Все как-то сразу стало радостным. Я несправедлива к Мите. Почему я решила, что не могу ему рассказать про педагогический совет? Глупо! Могу рассказать, и он со мной согласится. Но ей было слишком хорошо на душе, не хотелось вспоминать Екатерину Алексеевну.
Разговор начал Леонид Борисович:
— Мы до твоего прихода один вопрос обсуждали. Завуч у Лены своеобразная. Лена боится, что она пойдет в гороно, к Мерзляковой. По-моему, ничего из этого не выйдет. Придраться к Лене нельзя, поступила она совершенно правильно. А в гороно есть люди, кроме Мерзляковой. Мне, например, говорили про Степанова…
Коротеев улыбнулся.
— Это, наверно, детективный роман о покушении на парту? Ну, Лена, рассказывай, что еще придумала твоя Дмитриева!
Лене пришлось рассказать про все, но теперь ей было весело, и она передразнивала Екатерину Алексеевну, показала в лицах педагогический совет, рассмешила Коротеева любимыми словечками Васи: «категорически не могу» и «абсолютно утверждаю».
Дмитрий Сергеевич сказал, что Лена не должна ни в коем случае идти на попятную, нельзя дать мальчика в обиду. А насчет Степанова это правда, он с ним встречался в горсовете, человек живой, смелый.
Глаза у Дмитрия Сергеевича по-прежнему были светлые, веселые. Только на минуту легкая тень прошла по лицу, когда он сказал, задумавшись:
— Может быть, твоя Дмитриева не такая уж ведьма, просто ущербная…
Шурочку уложили. Леонид Борисович ушел в техникум на партсобрание.
— Хочешь, пройдемся, — предложил Лене Коротеев. — Вечер чудесный.
Они пошли в городской сад. Там было много народу. Дмитрий Сергеевич улыбался: до чего все хорошеет весной! Зимой люди кажутся мрачными — в тулупах, в шубах, в платках. А сейчас все женщины нарядные. Пестрые платья. Да и лица довольные. Смеются. Влюбленные уходят в боковые аллеи — там меньше людей. Пахнет свежеразрытой землей, дождем, черемухой…
— Лена, ты посмотри!
Внизу широкая река, в полусвете полуночи она медленно шевелится, пепельная, сизая, серебряная — это сквозь облака пробился месяц. На другом берегу огни. Где-то далеко женский голос аукает…
Лена прижалась к нему.
— Митя, вот и снова весна. Помнишь?..
Он улыбнулся: лестница, темно, губы Лены… До чего они были глупыми! Сомневались, мучались, убегали друг от друга, а счастье стояло рядом, счастью не терпелось.
Когда они возвращались домой, Коротеев рассказал, что утром у него был разговор с Трифоновым. Лена даже остановилась; радостная, но с каким-то смутным, ей самой непонятным недоверием, она переспросила:
— И ты ему сказал, что выступишь против?
— Да. Он, конечно, принял это мрачно, уверял, что партсобрание все равно утвердит. Не знаю, может быть, и не утвердит. Во всяком случае, я выскажусь против…
— Митя, а почему ты теперь так решил?..
Он не ответил. Она искоса посмотрела на него. Лицо его было сосредоточенным, как будто, глядя на клочья облаков, пронизанных голубоватым светом, он искал ответа на поставленный ею вопрос.
И много позже — ночью — он заговорил о том, что подумал, когда они шли по высокому берегу к дому:
— У меня бабушка была верующая, она мне рассказывала всяческие истории про ковчег, про египетские казни, про то, как вода стала вином. Наставляла: «А вот в писании сказано…» Про то, как бог вытащил у Адама ребро и создал женщину. Да это все знают… Почему я сейчас вспомнил? Чего-то у меня не хватало, скажем, ребра — вынули или таким родился, не знаю. Так вот ты мне вернула это ребро. — Он рассмеялся. — Не Ева, а Лена. А теперь я тебе скажу совсем всерьез: не просто люблю, а больше — жить могу — в полный голос, понимаешь? Тяжести нет, а я к ней так привык, что даже голова кружится… Я, кажется, говорю глупости. Спи, скоро уж вставать. Ночи какие короткие!..
- Предыдущая
- 50/60
- Следующая
