Магия театра (сборник) - Дяченко Марина и Сергей - Страница 22
- Предыдущая
- 22/53
- Следующая
— Спасибо…
На другой день Эмма пришла в театр, как обычно, за час до начала репетиции. Ключи от ее гримерки все еще висели внизу на вахте. Эмма привычно протянула руку:
— Антонина Васильевна, тридцать вторую, пожалуйста…
Дежурная посмотрела на нее мельком и странно.
— Антонина Васильевна… — Эмма даже удивиться не успела.
— Есть распоряжение вам сегодня ключи не давать, — сказала дежурная, за грубостью пряча неловкость.
— То есть?
— У вас сегодня нет репетиции, — сказала дежурная, отводя глаза.
— У меня есть репетиция, — терпеливо возразила Эмма.
— Обратитесь к завтруппой, — сказала дежурная, отворачиваясь к маленькому телевизору.
Эмма постояла, переминаясь с ноги на ногу, потом поднялась на второй этаж и постучала в кабинет завтруппой.
Кабинет был заперт и пуст.
Эмма нервно посмотрела на часы. В этот момент внизу, на лестнице, послышались шаги; навстречу Эмме поднимался главреж, рядом с ним шагала народная артистка Стальникова.
Будто не замечая Эммы, они прошли мимо по коридору, главреж отпер свой кабинет, пропустил Стальникову внутрь и только тогда кивнул небрежно:
— На сегодня репетиции отменяются… И зайдите днем к завтруппой, а лучше позвоните.
И дверь кабинета, в котором Эмму шестнадцать дней назад угощали кофе и сигаретой, закрылась.
Телефон помолчал немного и заныл опять. Эмма подумала, что это Иришка, что надо взять трубку и поговорить, что растущее желание оборвать телефонный шнур есть проявление малодушия и преддверие истерики, и что впадать в истерику — унизительно.
Она поднялась с дивана. Протянула руку. Подняла трубку. Сказала неожиданно низким и хриплым голосом, голосом Матушки:
— Алло!
— Добрый день, — сказали на той стороне провода, и Эмма вздрогнула. — Можно Сашу?
У него автоопределитель, подумала Эмма. Всего лишь автоопределитель. Машина. Робот. Всего лишь.
— Сашу?
Как некстати. В любое другое время она продолжила бы игру — но не сегодня.
— Его нет, — сказала она.
— А когда он будет? — после паузы спросил Ростислав.
Эмма молчала.
— Простите, пожалуйста… Я не вовремя?
— Он уехал, — сказала Эмма. — Его уже не будет.
— Никогда?
Прошло несколько минут, прежде чем до нее дошел смысл вопроса.
— Я хотел спросить — Саши больше никогда не будет?
Она молчала. Но трубку не вешала.
— Надеюсь, он не умер, — после длинной паузы сказал Ростислав. — Думаю, он просто уехал на поезде… Из пункта А в пункт Б.
Эмма молчала. Будто кукольник за упавшей ширмой; будто Дед-Мороз, у которого отклеился ус. Стыдно ли Дед-Морозу? Стоит ли делать вид, что ничего не произошло?
Эмма оторвала трубку от уха. Наушник испещрен был черными дырочками, будто внимательными глазами.
Какое замечательное изобретение — телефон.
Ростислав заговорил снова. Эмма испуганно прижала трубку к щеке.
— …Некоторое время назад я сказал ему: некоторые лестницы всегда ведут вниз, как ни старайся по ним подняться… Легко быть взрослым, поучающим малыша. Но я не мог ему вот так прямо сказать: впереди предательство. Я неправ?
Не выпуская из рук трубки, Эмма опустилась на диван. Прислонилась затылком к холодной твердой стене.
— Никто не может знать наперед.
— Правда?
В трубке чуть потрескивало. Эмма снова поднялась — и снова села. Ладонь, сжимающая трубку, согрелась и намокла.
— Кто вы такой?
— Можем мы встретиться, прямо сейчас?
Эмма посмотрела на часы. Половина одиннадцатого… или двенадцатого?
— Да.
Часть вторая. Сфинкс
В половине десятого утра за окнами было сумрачно и серо. Эмма пила чай из тонкого стакана в подстаканнике.
В купе поезда их было трое — Эмма, Ростислав и усатый дядька, спящий на верхней полке. Впервые в жизни Эмма уехала из дома, не спланировав поездку заранее, не прихватив с собой почти ничего из вещей, впрыгнув в уходящий поезд буквально на ходу.
Вчерашний день из «вчера» превратился в «сто лет назад». Эмма жевала бутерброды с колбасой. Чай был сладкий, какой-то особенно густой, Эмма пила, закрывая от удовольствия глаза, горячая ложечка тыкалась ей в щеку.
Спустя полчаса они с Ростиславом вышли — вернее, выпрыгнули, потому что дело было не на станции, а на полустанке, где поезд стоял две минуты, причем минуту и сорок секунд проводница потратила на то, чтобы отпереть дверь вагона. Оказалось, что перрона нет и не предвидится, и что нижняя ступенька висит в метре над заснеженной землей — Эмма давно уже не видела такого высокого снега, особенно в марте. Ростислав выбросил из вагона свой рюкзак, выпрыгнул сам, и тут поезд тронулся. Эмма испугалась, оттолкнулась от подножки — и приземлилась, как кошка, на все четыре.
Поезд шел мимо, набирая ход, уносил спящих и дремлющих людей, стаканы в подстаканниках и копченых куриц в полиэтиленовых сумках. Эмма зажмурилась от сырого ветра.
Поезд ушел.
Эмма огляделась и увидела, что на полустанке нет ничего, кроме полузанесенного снегом кирпичного сортира. Рядом — руку протяни — стояли сосны, белые хлопья срывались с их крон и падали, оставляя на снежной глади следы, будто от прикосновения одинокой лапы.
— Пойдем, — сказал Росс.
И они пошли.
Дорога была — занесенная снегом, но все-таки дорога, твердая тропа. Шли сначала вдоль насыпи, а потом свернули в лес. Елки высились справа и слева, патетичные, будто гранитные памятники — торжественные, чудовищных размеров елки; время от времени снег с них валился каскадом, и тогда обязательно оказывалось, что на ветке сидит ворона, а то и белка. И те, и другие были молчаливы — только шорох снега выдавал их присутствие.
Впереди покачивался оранжевый рюкзак Росса, и вилось, как вымпел, облачко его дыхания. Они шли полчаса, час; Эмма начала уставать. Снова пошел снег — рюкзак Росса украсился легкой белой шапкой.
Наконец, Росс остановился и обернулся. Без улыбки отступил в сторону, давая Эмме возможность разглядеть что-то впереди; Эмма подошла к нему вплотную и увидела колоссальное белое небо, уходящее за зеленую гору напротив, увидела долину внизу и селение в долине — две линии дымных столбов по обе стороны бесконечной узкой реки.
— О Господи, — сказала Эмма.
Росс вытащил из кармана пару наушников и напялил Эмме на голову — вместо упавшей на снег шапочки. И после секундной паузы Эмма услышала, как, понимая все на свете, все понимая и тем не менее не отчаиваясь, грянул симфонический оркестр.
В домике давно никто не жил, его пришлось долго протапливать и проветривать. Под боком у печки было жарко, в двух шагах — не таял лед на оконном стекле.
Хозяин — «ленд-лорд», как называл его Росс — принес обед, горячую уху и перловую кашу. Эмма ела жадно.
Говорили мало — только по необходимости.
Пообедав, вышли во двор; все дома на единственной улице обращены были фасадами к реке. Кое-где с берега на берег перекинуты были доски без перил, а кое-где соседям приходилось переправляться по выступающим над водой камням. У берегов намерз лед — будто вылитый в воду парафин. В стремнинах вода не желала замерзать: бежала, перекатываясь через камни, и смотреть на нее было холодно.
— Речка — это очень хорошая вещь, — почему-то сказал Росс. — Помогает многое понять. Мне, во всяком случае.
Эмма промолчала, потому что не хотела показаться глупой.
Через речку, будто танцуя по камням, переправлялась кошка — небольшое черно-белое животное с плоскими боками и сосредоточенной мордой дикого зверя, добытчика, несущего ответственность за себя и потомство.
Они шли в тишине.
Сосны тянулись к небу. Елки хозяйничали на земле.
Проехал, нарезая снег чудовищными колесами, исполинский вонючий грузовик. Эмма и Росс уступили ему дорогу и, сделав шаг с обочины, провалились выше колена.
- Предыдущая
- 22/53
- Следующая