Греческий огонь - Малерба Луиджи - Страница 41

• Предыдущая
• 41/44
• Следующая

Однажды из окна комнаты евнуха Лев увидел Никифора, когда тот вместе с Феофано и в сопровождении сановников проходил через внутренний двор: значит, повседневный церемониал все еще заставляет их поддерживать чреватую опасностями вынужденную связь во исполнение долга перед троном и церковью. Встреча императорской четы с патриархом, длившиеся целый день переговоры, содержание которых хранилось в глубочайшей тайне, убедили Льва Фоку, что брат его пытается унять Феофано с помощью высшей церковной власти. Какая наивность, с горечью подумал Лев, неужели император и в самом деле надеется укротить эту ведьму с помощью Неба! Между тем Никифор с каждым днем становился все менее популярным в народе из-за своих необдуманных и невероятно дорогих военных кампаний, опустошивших государственную казну и понуждавших его облагать население все новыми и новыми налогами. Шумно выразили свое недовольство женщины, вновь высыпавшие на улицы с нанизанными на длинные шесты и выкрашенными в черный цвет булками, протестуя таким образом против махинаций пекарей, подмешивавших в муку толченую золу. Потом недовольство распространилось на лавочников и домовладельцев, возмущенных введением налога «на воздух», которым облагались все строения и предметы, выступавшие за линию фасадов, — например, каменные скамьи, балконы, водосточные трубы, вывески и даже палки для просушки белья.

Никогда еще Лев так горячо не желал быть рядом с братом. Да, заточение спасало его от кровожадной Феофано, но почему же Никифор не хочет связаться с ним в момент, когда верный советчик мог бы оказать ему помощь, облегчить тяготы жизни? То, что Феофано толкала императора на подобные необдуманные шаги, огорчало и тревожило Льва. Как-то Никифор признался брату, что он сам массирует себе ноги и грудь, выполняя эту трудную процедуру тайком, чтобы никто не узнал о его накопившихся за годы поенной жизни недугах и чтобы избежать сплетен евнухов-массажистов и насмешек супруги. Но почему, будучи таким осмотрительным в отношениях с придворными, он не боится провоцировать недовольство населения? Почему не старается сократить расходы и вернуть хоть частично свою былую популярность, необходимую ему в столь трудный момент? Зависимость Никифора от Феофано дошла, очевидно, до предела, если император вынужден прибегать ко всяким уловкам, чтобы спасти жизнь собственному брату. Неужели в нем угасла сила, принесшая ему триумфальные победы в ратных делах и византийский престол?

Возможно, похищение пергамента из комнаты куропалата свидетельствовало о неуверенности Феофано, которая прибегла к этому крайнему средству, чтобы обвинить его в овладении тайной греческого огня. Кто же еще, кроме Феофано, осмелился бы, ничего не опасаясь, разыграть такой спектакль? Только по ее приказу могли совершить эту кражу. Кражи во Дворце происходили чрезвычайно редко, ибо вынести или безнаказанно хранить у себя украденное было очень трудно. А тут ведь похитили не что-нибудь, а формулу греческого огня! Все эти аргументы побуждали Льва просить императора о новой аудиенции, но потом он отказался от своего намерения, подумал, что ему придется рассказать брату и об исчезновении пергамента. Лучше уж пока скрываться у верного Липпы: пусть все считают, что куропалат заточен в каком-то дальнем монастыре.

Так Лев Фока смирился с жизнью слепого крота в ожидании какого-то важного события, которое его воображение окрашивало то в яркие цвета надежды и желания, то в мрачные тона катастрофы, угрожающей и ему самому, и его брату Никифору.

Покончив со своими повседневными официальными обязанностями, Никифор и Феофано встречались за императорской трапезой. Золотой сервиз — украшение императорского стола — по приказу Никифора был обращен в слитки и отдан скифам в обмен на двухлетний мир. Тарелки, супницы, кубки, ножи, вилки и канделябры знаменитого сервиза придворные ювелиры воспроизвели в позолоченной бронзе. Столовые приборы у Никифора и Феофано были одинаковые, но еду им подавали разную. Никифор ел мясо только во время официальных приемов, а в обычные дни предпочитал чечевицу, фасоль, бобы, а также сырую зелень, заправленную греческим оливковым маслом. Все это он запивал стаканом белого смолистого кипрского вина, которое в теплое время года разбавлял водой, а в холода смешивал со стаканом чистого красного вина. Феофано же всему предпочитала дичь, сдобренную острыми восточными пряностями и черным перцем.

Несмотря на враждебность, с которой Феофано встретила его после возвращения с берегов Дуная, Никифор был терпелив и всячески выражал жене свою любовь и преданность в надежде найти у нее сочувствие и утешение в минуты горького одиночества. Но Феофано, захваченная собственными планами и желаниями, не снисходила к его заботам. Ни разу, с тех пор как они вместе с Никифором взошли на трон, она не выказала по отношению к нему ни любви, ни сочувствия. Присутствие Никифора, такого мрачного от свалившихся на него бед, вызывало у Феофано лишь скуку и раздражение, которые она даже не пыталась скрыть. Казалось, переживания Никифора лишь подогревают ее ненависть и коварство.

Узнав из записки монаха о готовящемся на него покушении, Никифор решил поговорить с Феофано.

— Не сомневаюсь, что над тобой подшутили, — сказала императрица, — а ты попался на удочку и поставил себя в смешное положение со всеми этими дурацкими обысками во Дворце. Кому нужно лишать жизни безмозглое чучело, чья корона — одна лишь видимость, убивать человека, утратившего всякую власть?

Унижая Никифора, Феофано хотела отвлечь его внимание от тревожных известий, наверняка уже полученных им от осведомителей.

— Часть населения действительно настроена по отношению ко мне недоброжелательно, и при дворе полагают, будто это подтачивает мою власть. Но не все так уж плохо.

Феофано рассеянно слушала его, продолжая управляться с куропаткой, фаршированной оливками и сельдереем.

— Больше всего, однако, меня огорчает, что и ты относишься ко мне враждебно. У тебя такой странный, трудный характер, и это меня тяготит больше всего.

Феофано махнула рукой, словно хотела отогнать от себя заботы Никифора и вернуться к фактам.

— Тебе не удастся растрогать меня своим нытьем, — сказала она. — Это из-за тебя меня осыпали оскорблениями и градом камней на трибуне ипподрома, это из-за тебя я боюсь теперь высунуться за пределы Дворца. Я тоже жертва твоего помешательства на войне и вынуждена теперь есть из бронзовой, пусть и позолоченной посуды, в то время как варвары жиреют за счет нашего золота. Ты не настоящий император, хоть и сидишь на троне и показываешь всем, как бьют хвостами твои дурацкие львы. Ты был и остаешься солдафоном, да еще и помешанным на религии. Можно ли придумать худшее сочетание!

— Господь Бог и меч. По-моему, сочетание довольно удачное и к тому же устрашающее.

Ловким и неожиданным движением Никифор схватил меч, висевший на стене у алтарика, и единым взмахом рассек на две половины оконную драпировку.

Феофано в ужасе молча смотрела на него. Но быстро оправившись от испуга, сказала совершенно спокойно:

— Придется звать мастеров, чтобы починили ткань.

В ту февральскую ночь над Босфором шел снег. Густые хлопья медленно ложились на воду и таяли в ней. Одинокая лодка, вихляя от каждого взмаха весел, приближалась в темноте к порту Буколеон. Четверо сидевших в лодке мужчин уверенно гребли к молу, и каждое их движение, каждый жест были беззвучны, точны и согласованны. Среди гребцов сидел и Цимисхий — в таком же, как у остальных, простом грубошерстном плаще. Наконец лодка пристала к пустынному молу под стенами Дворца Дафни. Едва Цимисхий, выпрыгнувший из лодки первым, ступил на землю, с одной из верхних террас Дворца вдоль стены спустилась веревочная лестница. Двое гребцов придержали ее нижний конец, а третий и Цимисхий стали подниматься по ней, и вскоре их фигуры поглотила темнота.

• Предыдущая
• 41/44
• Следующая