Итака навсегда - Малерба Луиджи - Страница 22

• Предыдущая
• 22/32
• Следующая

Я понимала, что Эвриклея будет настаивать на своем.

— На протяжении стольких лет ты презирала женихов, засевших в твоем доме и испоганивших даже его камни, а теперь я слышу слова, отзывающиеся болью в моих ушах. Я пришла не для того, чтобы предлагать тебе вступить в брак с безвестным героем или с хвастуном. Я утверждаю, что гость, которого ввел в твой дом Телемах, — Одиссей. И эту правду ты отвергаешь под сотней предлогов. Мой возраст и опыт не обманывают меня, и когда ты сядешь рядом с ним перед очагом, где он ждет тебя, то сама узнаешь его, и не только по внешнему виду, но по взгляду, по голосу, по каждому жесту, по всему тому, что подскажет тебе любовь. Если только многолетняя разлука не отняла у тебя зрение и слух и не вытравила из памяти чувства, которые когда-то вас соединяли.

Я погладила Эвриклею по седым волосам, но решила не поддаваться ее уговорам.

— Твои горькие слова и долг гостеприимства вынуждают меня спуститься в пиршественный зал, но прежде чем я предстану перед иноземцем, проявившим такую храбрость и принадлежащим, как говорят, к знатному роду, мне надо одеться, как подобает царице.

Старая няня Эвриклея молча причесала меня и помогла закрепить волосы на затылке золотой заколкой. Потом она вынула из сундука самую красивую мою льняную тунику и разложила ее на постели вместе с хитоном, украшенным золотистой бахромой. Но когда я потянулась к ларцу за лазуритовым ожерельем, Эвриклея стала меня отговаривать:

— Зачем, о Пенелопа, ты хочешь надеть ожерелье, которое Одиссей не может узнать? Лучше бросить его на дно морское, чем заронить лишние подозрения в сердце своего супруга. Уж если ты хочешь сохранить ожерелье, прошу тебя, не показывай его именно сегодня.

— Нашему гостю уже знакомо это украшение, но если бы я верила, что меня ждет Одиссей, то никогда бы больше не надела эти камни. Ты же сама видишь, что лазурит очень идет к моей тунике цвета морской воды, а сверкающие в камнях золотые блестки подходят к золотистой бахроме хитона. Я очень редко принимаю иноземных гостей в своем доме и сегодня хочу одеться соответственно случаю. Даже в горе и печали каждая женщина хранит в душе толику тщеславия.

Эвриклея молча вышла из комнаты, даже не удосужившись помочь мне одеться. Пришлось позвать бессловесную Эвриному — еще одну няню, живущую во дворце со времен моего замужества. Она помогла мне облачиться в тунику и хитон и окончательно привести в порядок прическу.

Мне захотелось предстать перед Пенелопой все в том же нищенском рубище, в котором я вошел в свой дом и взял в руки орудие мести. Пенелопа спустилась по лестнице, величественно приветствовав меня легким кивком. Что же это, подумал я, Эвриклея ничего ей не сказала? Нет, не понять мне высокомерной повадки, ледяного взгляда царицы, словно расправа над женихами не принесла ей радости долгожданного освобождения, а лишь раздосадовала и даже оскорбила ее. Она села перед очагом напротив меня, не проронив ни слова.

На помощь мне из глубины зала пришел Телемах и обратился к матери со словами сурового упрека:

— О моя печальная мать с бесчувственным сердцем, почему ты не обнимешь отца, вернувшегося после стольких лет на родину и с великой опасностью для жизни сумевшего освободить наш дом, зачумленный женихами? Что тревожит твою душу? Почему ты молчишь? Тебе нечего сказать своему супругу? Почему ты нн о чем его не спрашиваешь? Он смиренно решил предстать перед тобой в отрепьях нищего и теперь вымаливает у тебя хоть улыбку, хоть одно ласковое слово. Ни слезинки не вижу я в твоих глазах, ни единое слово не сорвалось с твоих уст.

— Среди тысячи мужчин, — отвечала Пенелопа, — я узнала бы Одиссея даже через сто лет. Но этот незнакомец — нищий ли он, или отпрыск славного рода — всего лишь подобие Одиссея, притворщик, с помощью лжи проникший в наш дом. Он был тебе прекрасным союзником в борьбе с женихами, и теперь ты многим обязан ему, но не можешь же ты отдать ему в награду свою мать, как какой-то меновой товар. Отнесись с уважением к моим чувствам, Телемах, и позволь мне самой решать, кто это — самозванец или человек, с лица которого прошедшие годы стерли черты Одиссея до такой степени, что я больше не узнаю его. Но если война и долгие странствия на обратном пути так глубоко его изменили, тогда пусть будут прокляты и эта война, и эти странствия. Телемаха возмутили слова матери.

— Неужели, если ты не узнаешь его в лицо, тебе ничего не говорит твое сердце?

— Не забывай, Телемах, что ты был совсем маленьким, когда твой отец отправился на Троянскую войну, и потому ты с такой легкостью поддался обману, который замыслил этот незнакомец. Но я в день его отъезда была женщиной, а не девочкой, так что позволь уж мне решать, он это или не он, и постарайся не бросать мне столь бессмысленных упреков.

При этих словах Пенелопы я почувствовал, как леденеет мое сердце. Итак, Пенелопа не узнает меня и упрекает Телемаха в том, что он хочет превратить ее в меновой товар. А я, по ее мнению, самозванец. За что боги так ополчились против меня и изгнали из сердца Пенелопы? Должен сказать, что лишь в одном она права — когда проклинает войну и мой слишком затянувшийся обратный путь.

— Душа моя, — сказал я ей, — целых двадцать лет мечтал я об этом дне. О тебе я думал у стен Трои, когда на ахейское войско опускалась темнота; о тебе я всегда говорил с моими соратниками, о тебе я с любовью вспоминал всякий раз, отправляясь на опасную вылазку. К тебе устремлялись мои мысли, когда буря швыряла мое судно во враждебных водах или когда кровожадный Полифем заточил нас в своей пещере и сгубил моих лучших товарищей. А теперь, когда я освободил дом от всех женихов, ты смотришь на меня как на чужеземца, советуешь мне покинуть остров и родной дом. Многие годы я слушал твой голос в блестящей раковине, которую яростная волна вырвала у меня из рук во время кораблекрушения, так что же, вместе с раковиной я потерял и свою жену?

Когда я произносил эти слова, мне опять не удалось сдержать предательских слез, покатившихся по моим щекам.

— Вот доказательство того, что этот бродяга — не Одиссей, — воскликнула Пенелопа, обращаясь к Телемаху. — Одиссей был тверд сердцем, и я никогда не видела на его глазах слез, даже тогда, когда он прощался со мной, поднимаясь на корабль, чтобы плыть к Трое с другими ахейцами. Слезы не подобают Одиссею: за всю нашу совместную жизнь я не видела его плачущим ни от радости, ни от горя. Мужчина, бесстыдно проливающий слезы перед женщиной, не может быть Одиссеем. Пусть этот человек отправляется искать свою судьбу в других местах. Ты, Телемах, дай ему тунику и шерстяной хитон, а скоро будут готовы и его сандалии. И позаботься о том, чтобы его вознаградили за доблесть, которую он проявил, помогая тебе покончить с ненавистными женихами и отвоевать свое царство. Помни также, что вознаграждение должно быть щедрым. А если этот чужеземец захочет отдохнуть здесь как наш гость, прими его радушно, пусть он получит место за нашим столом и постель в нашем доме.

Так я и знал, что эти неожиданные и неуместные слезы обязательно опозорят и унизят меня. Слезы не подобают Одиссею, сказала Пенелопа, и разве она была не права? Эта предательская слабость преследует меня с тех пор, как я высадился на своем острове. И вот после того, как я уничтожил женихов, одолев все тяготы и опасности, мне самому нанесли поражение слезы.

— Возможно, эти пропитанные кровью нищенские отрепья искажают мой облик, — сказал я Пенелопе, — пора, видно, надеть мне тунику и хитон, которые ты мне великодушно подарила. Пусть старая няня Эвриклея омоет и умастит мое тело, чтобы я стал достойным твоего гостеприимства. Смею ли я сесть за твой стол в этих лохмотьях, которые помогли мне обмануть тех, кто силой захватил мой дом и отнял у меня власть, но которые, увы, обманули и мою супругу?

— Я приказала швеям сшить одежду, достойную нашего гостя, — сказала Пенелопа, обращаясь к Телемаху, — но нм еще понадобится некоторое время, чтобы закончить работу.

• Предыдущая
• 22/32
• Следующая