Итака навсегда - Малерба Луиджи - Страница 31

• Предыдущая
• 31/32
• Следующая

У обдуваемых ветрами стен Трои герои ели лишь жареное мясо, как боги, которые питаются жертвенными животными и пренебрегают рыбой. Эти герои-воины были вечно голодны, и им приходилось грабить безоружных пастухов с равнины, а мы с друзьями довольствовались рыбой. Но я же моряк.

Вот судно уже приближается, потому что я невольно поднял руку со сверкающим золотым кубком, и матросы делают мне какие-то знаки, и я слышу их голоса, зовущие меня на корабль. Может, море — это моя судьба, раз уж боги послали сюда этот корабль и заставили меня показать золотой кубок. Но поднимусь ли я на борт? Что говорит мое моряцкое сердце? Я закрываю глаза, чтобы нс видеть приближающееся судно.

Нет, любезные мои моряки, я не поплыву с вами. Завидую вам, но с вами не поплыву. Меня ждут Пенелопа и Телемах, он слишком молод, чтобы в одиночку управлять островом. А Терпиад? Для чего я спас ему жили, как не для того, чтобы сочинить эти две поэмы, которые уже сложились у меня в голове? Искушение морем велико, но я устоял даже перед пением сирен, неужто я позволю увлечь себя какому-то торговому судну!

Сунув золотой кубок обратно в мешок, я вскинул на плечи сокровища феаков и поскорее, не оглядываясь, сопровождаемый лишь собственной тенью, пустился в обратный путь по охотничьей тропе.

До дворца я добрался уже после захода солнца. Прежде чем войти, я немного замешкался, но Пенелопа вышла мне навстречу и обняла меня так, словно я вернулся домой после долго путешествия. Мы стояли обнявшись, и она так крепко прижимала меня к себе, будто боялась, что я могу исчезнуть.

— Я думала, ты не вернешься.

— Ни на мгновение мне не приходила в голову мысль вновь пуститься в странствия. Боги тому свидетели. Море слишком часто предавало меня, и теперь я к нему совершенно равнодушен. Это истинная правда.

Я разложил на столе перед Пенелопой дары царя феаков. Бронзовый меч с серебряной рукоятью — Пенелопа, чтобы доставить мне удовольствие, смотрела на него с притворным восхищением, — четыре великолепных чеканных золотых кубка, три большие серебряные чаши и несколько ларцов для драгоценностей. Всего тринадцать драгоценных предметов, ровно столько, сколько царей на острове феаков.

— Все это пополнит царскую сокровищницу, а золотыми кубками и серебряными чашами мы станем пользоваться для приема важных гостей.

— И ни о чем больше не будем думать? — спросила Пенелопа.

— Ни о чем.

Наконец я разулся, и мы бросили сандалии вместе с горстью соли в огонь, чтобы у меня никогда больше не возникло желания покинуть остров.

Одиссей дал мне клятвенное обещание.

— Мой отец Лаэрт, — сказал он, — царь-огородник. Я же отныне буду царем босоногим.

— Значит, ты остаешься на Итаке?

— Остаюсь на Итаке навсегда. Боги тому свидетели.

Дал он мне еще и другое обещание. Сказал, что Елена займет лишь скромное место в поэме о Троянской войне, во всяком случае, о ней будет сказано не больше, чем обо мне в поэме о его возвращении на Итаку.

Время от времени до меня доносятся горячие споры. Одиссей и Терпиад только и делают, что спорят, и я опасаюсь, как бы Одиссей не схватился за меч, — тогда прощайте поэмы. Терпиад упрямый и хочет, чтобы Одиссей рассказывал только о том, что происходило на самом деле, Одиссей же считает, что все рассказываемое им — правда; он не умеет отличать действительность от фантазии. Впрочем, бывает ли когда-нибудь поэзия правдивой? В самой поэзии кроется правда, которой нет в окружающей нас жизни: правда — в мыслях поэта и тех, кто его слушает.

Одиссей не желает, чтобы я присутствовала при их работе, если сочинение стихов вообще можно назвать работой. Не только война, считает он, мужское дело, но и поэзия. Так что я иногда прячусь за занавесом над верхней ступенькой лестницы и слушаю.

Начало первой поэмы, в которой описывается Троянская война, звучное и драматичное, каким оно и должно быть, чтобы вызвать интерес у людей на городских площадях и базарах:

Ахилл — единственный герой из ахейского лагеря, который симпатичен Одиссею, вероятно, потому, что он, как и сам Одиссей, делал все возможное, чтобы не участвовать в этой злополучной войне, и все же сражался в ней доблестно. Хотелось бы знать, что у Одиссея получится, когда дело дойдет до Агамемнона и Менелая, которых он ненавидит.

Я уверена, что, несмотря на споры с Терпиадом, Одиссей твердо намерен довести свои поэтические труды до конца, потому что в них будет запечатлена его память. И моя тоже.

Древние мифы бронзового века до сих пор еще, кажется, можно услышать от пастухов в горах Крита, Додеканнеса и Кипра. Несколько лет тому назад на Корфу — а он, как полагают некоторые, и есть остров феаков — какой-то старичок, сидя на скамейке на углу одной из припортовых улиц, на несколько драхм рассказывал древние истории и сказки о любви и смерти. В том числе и романизированную историю царя-воина, с победой возвратившегося на родину после многолетней осады вражеского города и очень долгого путешествия по Средиземному морю. Он застал на своем острове князей из ближних мест, которые захватили его замок и намеревались жениться нa царице, его жене. Персонажи в рассказе старика были безымянными, то есть имена героев Гомера не упоминались, но нетрудно было догадаться, что речь шла об Одиссее, Пенелопе и женихах, которые, как и в поэме Гомера, все как один были убиты

Я подумал, что и сейчас можно почерпнуть непосредственно из народных сказаний и передать другими словами историю Одиссея и Пенелопы, историю, которая почти через три тысячелетия вместе с записанной поэмой вошла в эпоху электронной коммуникации.

Но был еще один повод, более частного и будничного свойства, побудивший меня переосмыслить историю Одиссея и его встречи с Пенелопой по возвращении па Итаку. Как-то вечером мы говорили о Гомере и о некоторых накладках в его творчестве с Пьетро Пуччи — профессором древнегреческой литературы Корнеллского университета в Итаке (штат Нью-Йорк), написавшим несколько книг о поэмах Гомера с интересным филологическим анализом. Вдруг в разговор вступила моя жена Анна. Ее замечание удивило и меня, и ученого специалиста по Гомеру.

— Пенелопа, — сказала Анна, — поняла, что под маской нищего скрывается Одиссей, но какое-то время она делала вид, будто не узнает его, чтобы наказать мужа за любовные приключения па пути с войны, по главное — за его недоверие, ведь он открылся не перед ней, а перед Телемахом и старой няней Эвриклеей. Короче говоря, это история любви, ревности и супружеских хитростей, которую надо интерпретировать по-новому и переписать для современного читателя.

Повествование сказочника с острова Корфу, но прежде всего замечание моей жены и побудили меня переписать историю Одиссея и Пенелопы, позволив себе некоторые отступления от гомеровского повествования, чтобы показать не только общепризнанное хитроумие Одиссея, но и его эмоциональную возбудимость, а также хитрость и гордость Пенелопы. Характер этой женщины куда менее пассивен, чем явствует из поверхностного прочтения «Одиссеи»; в нашем сознании закрепилось ошибочное и несколько расплывчатое представление об этом замечательном романтическом персонаже.

В конце повествования я осмелился высказать свое личное мнение о происхождении «Илиады» и «Одиссеи» или, по крайней мере, об изначальных текстах обеих поэм. Кто лучше, чем такой фантазер, как Одиссей, мог рассказать все эти истории о войне, о приключениях и о любви? Разве не служат подтверждением тому его рассказы во дворце Алкиноя?

Предположение смелое, но не такое уж абсурдное, если учесть, что в одном из анонимных текстов, который специалисты относят к IV веку до н. э. и который называется «Certaine» (речь идет о поэтическом состязании между Гесиодом и Гомером), говорится, что автором «Илиады» и «Одиссеи» был сын Телемаха, сохранивший, таким образом, семейную легенду. В древнем анонимном тексте упоминается также о женщине с острова Итака, проданной в рабство финикийцами, как о матери Гомера. Все закручено вокруг Итаки и семейства Одиссея: так лозоходец медленно нащупывает скрытый под землей источник воды.

• Предыдущая
• 31/32
• Следующая