Каждый любит как умеет - Малышева Анна Витальевна - Страница 80

• Предыдущая
• 80/94
• Следующая

– Хорошо, я пойду с тобой, – скрепя сердце, ответил он.

А пока никому не говори, ладно? – она улыбалась несмело, словно не была уверена в его согласии. Протянула руку, но тут же отдернула ее, не решившись дотронуться до его локтя. – Я не сбегу, честное слово-. Запиши мой телефон. Я сняла комнату у одной бабки. Это здесь рядом.

Андрей записал номер. Он и верил ей, и не верил. Таня согласилась сдаться чересчур легко. За этим что-то крылось, но что? Он не мог понять.

– Ладно, до завтра, – она встала первая. – Позвони мне после полудня, хорошо? Я постараюсь собраться… И вместе поедем.

Андрей хотел идти к метро вместе с ней, но девушка твердо сказала, что хочет остаться одна. Она попрощалась с ним мягко, на удивление спокойно. Андрей уже ничего не понимал. Он с трудом узнавал эту наглую, насмешливую девицу. В сумерках ее лицо казалось совсем другим.

– Если тебе не нравится твое имя, почему ты сделала себе татуировку? – спросил он на прощанье.

– Татуировку? – она резко обернулась. – Ах, букву… Ты и это знаешь? Но Лена этого не знала, она не могла тебе сказать.

– Лена узнала об этой татуировке от мужа, – спокойно солгал он. – Или ты думаешь, что жена не может вытянуть из мужа такие подробности?

Таня брезгливо хмыкнула, пожала плечами:

– А кто знает? Я никогда не была замужем. «М» – это не мое имя. Это значит – «Макс». Татуировку сделал мне один хороший человек, чтобы я его помнила всегда.

– И ты помнишь? – глуповато переспросил Андрей. Девушка тихо рассмеялась:

– Ну что ты! Давно забыла!

Вместо двадцати пяти человек, как того требовали санитарные нормы, в камере содержалось семьдесят женщин. Лена была семьдесят первой. Ей досталось место на верхних нарах, у двери. Чтобы забраться наверх, приходилось подпрыгивать на нижней полке и кидаться животом на верхнюю. Только так она могла подтянуться, чтобы оказаться на своем месте. Тонкое синее одеяло. Крохотная комковатая подушка, которая выглядела и пахла так, что Лена еще ни разу не подкладывала ее под голову. Над головой – бугристый низкий потолок. В дальнем конце камеры – небольшое квадратное окно со ставнями и решеткой. За решеткой – еще одна решетка, и еще, и еще… Неба она ни разу не видела.

На улице стояла удушливая жара. Здесь, в камере, наполненной дыханием семидесяти с лишним женщин, была настоящая баня. Многие разделись до белья, повязали головы мокрыми полотенцами. Лена лежала на своей полке одетая. Шелковая серая блузка без рукавов, узкие тонкие брюки… Одежда прилипла к телу, дышать было нечем. Она закрывала глаза и старалась ни о чем не думать. Думать только о том, чтобы дышать. Один вздох, и еще один, и еще. Время, казалось, не двигалось. Соседкой слева была молоденькая девушка, больше похожая на пацана. Встрепанная воробьиная голова, хмурый взгляд, бледное щекастое лицо. Ее звали Вика. Она приехала из Узбекистана и была арестована за мошенничество. Вика получила небольшой срок и сидеть ей оставалось совсем недолго, месяца два. С ней Лена не разговаривала – Вика целыми днями болтала со своей однохлебкой – цыганистой девицей с ярким ртом до ушей.

Справа от Лены на нарах лежала полная, тяжело дышащая крашеная блондинка лет сорока. По ее черным волосам, сильно отросшим по корням, можно было определить, как давно она здесь находится. Ее звали Галина. У нее, как и у Лены, суд был еще впереди. По какой статье она проходит, Лена не знала и не интересовалась. Она не интересовалась ничем. Лежала, сидела, изредка спускалась вниз, ходила на оправку, иногда съедала кусок хлеба, пила воду и опять забиралась наверх. Один раз ее возили к следователю. Один раз она виделась с адвокатом. Если бы ее спросили сейчас – о чем с ней разговаривали, на какие вопросы велели отвечать – Лена бы не вспомнила. Мозг заволакивало какой-то мутной пеленой. В этой пелене горела лампочка без абажура – прямо над нею, под потолком. Ночью, чтобы уснуть, Лена накрывала глаза полотенцем.

– Ты ведь похлебку не ешь, давай я съем? – предложила ей как-то Галина.

Лена равнодушно отдала ей свою порцию. Она не смогла бы проглотить ни ложки. Даже хлеб она ела не от голода, а просто так – чтобы не умереть, чтобы чем-то заняться. В другой раз Галина попросила у нее подушку – все равно Лена ею не пользуется. Лена отдала и подушку. Она лежала на боку и сквозь опущенные ресницы разглядывала то, что делалось внизу.

Посреди камеры, на небольшом участке, свободном от нар, стоял длинный стол, грубо сколоченный из некрашеных досок. За столом сидели плечистые, мужиковатые девицы с густыми голосами. Их было трое, но Лена не отличила бы одну от другой. Девицы пили крепчайший чай из жестяных кружек с ручками, обмотанными изолентой. Грызли перья зеленого лука. Курили одну сигарету на троих. На другом конце стола, пригорюнившись, сидела пожилая женщина с лицом бомжа. Она тупо смотрела в стол и, казалось, было отключена от всего происходящего. Кто-то возился, развешивая над нарами выстиранную майку. Кто-то еле слышно, тягуче пел песню из репертуара Меладзе. И во всем этом была такая серость, такая тоска.

Галина придвинулась ближе:

– Вот эти три за столом – коблы. Ты к ним не подсаживайся.

– Коблы? – вяло переспросила Лена.

– Ну, мужики. Да не бойся, никто насильно не полезет. Главное – сиди тихо. Здесь еще можно сидеть.

Лена вдруг зажмурилась и стала глотать слезы. Теперь она плакала только так – про себя, стараясь не обращать чужое внимание. Галина деликатно ждала, когда она успокоится. Придвинулась еще ближе и тихо сказала:

– Это лишнее. Будешь так изводиться – долго не просидишь, попадешь в лазарет. Думаешь, там будет лучше? У нас с тобой – одна статья. А я же не плачу.

– А что у вас? – Лена вытерла лицо полотенцем. Хотелось курить, но сигареты у нее кончились. Она не решилась попросить сигарету у Галины. Здесь, в камере, все ценности поменялись. То, что на воле казалось пустяком, здесь было большой услугой.

Говорю же – статья у нас одна. Хранение огнестрельного оружия, – Галина устроилась поудобнее, подогнула ноги, обхватила полные колени руками. – Рассчитываю года на два. Адвокат добился, чтобы мое заявление приняли во внимание. А ты писала?

– Я ничего не писала, – Лена немного приободрилась. Спокойный голос собеседницы подействовал на нее успокаивающе. Теперь ей страстно захотелось говорить, говорить, рассказать о себе все, посоветоваться, добиться сочувствия.

Галина вполголоса рассказала ей, что оружие у нее изъяли при обыске. Но вместе со «Стечкиным» нашли заявление, написанное рукой Галины. В заявлении она просила начальника своего РОВД принять от нее найденный на улице пистолет. Стояла ее подпись и число ареста.

– Так вы его нашли? – изумилась Лена. – И за это – два года?

Галина выразительно на нее взглянула и сложила губы дудочкой, будто хотела присвистнуть. Лена поняла, что сморозила глупость.

– Ничего я не находила, – мрачно сказала Галина. – А я заявление написала, как муж учил. Это его пушка, за него я тут и сижу.

– А он?

– А что ему? Гуляет пока. Лучше будет, если вместе сядем, что ли? У меня же двое пацанов.

– А у меня один, – Лена все еще не понимала эту женщину. – А почему взяли вас, а не его? Пистолет был у него?

– У меня, в том-то и беда.

Галина подробно рассказала ей свою историю. В ее переложении она представала жертвой произвола – и мужниного, и милицейского. Ее муж уже как-то отсидел пять лет за грабеж. Выйдя на волю, вернулся в семью – почти против воли жены. Галина хотела разводиться, но Володя – так звали мужа – был против. После угроз, битья и подарков Галина смирилась. Родила второго сына, первому было уже шесть лет. Муж не работал, «нигде не брали на хорошую зарплату», как пояснила она.

– Потом он взялся за прежнее, – шептала Галина, кося глазом вниз, на дверь. Приближался час раздачи пищи. – Добыл этот сраный «Стечкин». А у меня работа материально ответственная. Я кладовщик в продуктовом. Я ему говорю – на хрена ты этим занялся, я что – на семью не заработаю? Нет, ему приспичило. Говорил – не могу на твои деньги жить, дерьмом себя чувствую. Ну, так и чувствуй!

• Предыдущая
• 80/94
• Следующая