Ведьмин век - Дяченко Марина и Сергей - Страница 41
- Предыдущая
- 41/85
- Следующая
— Но ведь только вы можете… помочь… подсказать… — Клав говорил затем только, чтоб не молчать. Он уже понимал, насколько слова бессмысленны.
— Побереги себя, — глухо отозвался лум. — Это все.
И ушел, враз одряхлевший, и побрел прочь, подставив согбенную спину белым каплям весеннего синичьего помета.
Клавдий знал, что на болеутоляющее надежда невелика; сделавшись маркированным инквизитором, он потерял способность засыпать со снотворным и избавляться от боли посредством таблеток. Боль следовало изгонять усилием воли — но вот, как на грех, все не удавалось сосредоточиться.
Боль была не в раненой руке. Боль была где-то очень глубоко, сдавленная боль, до поры до времени угнетенная боль… Надо отвлечься.
Девчонкины глаза блестели в полутьме прихожей. Волосы, рассыпавшиеся по плечам, недалеко ушли от медной проволоки; у нее поразительная защита. Раньше он не встречал ведьм, способных так стойко переносить столь тяжелые испытания; правда, там, на площади перед Дворцом, она чуть было не грохнулась в обморок — и здорово помяла его раненую руку… Хотя — разве это рана?..
Какое падение нравов… Ведьма, нападающая на инквизитора с огнестрельным оружием. Еще лет десять назад это показалось бы диким; теперь они идут на все. Где не хватает собственной силы — достанут пулемет…
Вряд ли Ивга носит хорошее белье. Значит, формы, имеющиеся под запятнанным кровью свитером — ее собственные.
Она поймала его взгляд — и потупилась, и он тоже почувствовал неудобство. Не потому, что разглядывал ее — видывал он женщин и ухоженных, и запущенных, и в парче, и в лохмотьях, и вовсе в чем мать родила…
— Господин Клавдий! — позвала домработница из кухни. — Я творожок-то заберу, потому как он у вас прямо в пакетике и закиснет… Я из него испеку творожничек… Вам как, на одну порцию готовить? Или на сколько?..
— На две, — ответил Клавдий, не оборачиваясь.
Девчонка прерывисто вздохнула.
Дурак все-таки Юлиан, подумал Клавдий с неожиданным ожесточением. Дурак… Его парень никогда не будет мужчиной. Это, может быть, и удобно — послушный сын…
Как сложилась бы судьба Назара с Ивгой? Да хорошо сложилась бы, девочка достаточно умна… чтобы и отцу, и сыну было с ней комфортно и хорошо. Откуда такая пылкая любовь?.. У Назара, по-видимому, и нет никакой любви, так, пацан, увлекшийся яркой экзотической девчонкой… У Ивги — непонятно. Вроде бы она действительно привязана к этому дурачку, и так сильно, что готова ради этого вытерпеть…
Если бы Назар хоть на минуточку представил, что именно приходится терпеть его бывшей невесте. Возможно, он ненароком поумнел бы…
«Вам по рангу положены ухоженные женщины. Разве нет?..»
— Мне по рангу, — он чуть усмехнулся, — положены исключительно такие женщины, каких я захочу. В этом преимущество… высокого положения на служебной лестнице.
Девчонка дерзко вскинула подбородок:
— Ага, вот в чем дело!.. То-то я на вашей большой кровати спать не могла — призраки ваших красавиц ну так и толпились, понимаете…
После ужина обнаружилось, что кураж, дававший ей силы, прошел.
Там, на обочине, остались белые одуванчики; женщину, оставшуюся в горящем здании, звали Хелена Торка. «Если ведьма, не подвергшаяся инициации, во многом сходна со мной и с тобой… то инициированную ведьму сложно считать человеком. Ни мне, ни тебе никогда не понять ее. Так рыбе, живущей в глубинах, не постигнуть законов огня…»
— Ивга, ты меня слышишь?
Она сжала зубы. Ей до слез жаль было Хелену Торку… и кого-то еще. Невыносимо жаль.
— Терпи, Ивга. Мне тоже грустно.
— Она… покончила с собой?
Пауза.
— Ей просто стало незачем больше жить. Ее театр, ее ученицы…
— Почему?!
— Ведьмы, Ивга. Никто не понимает, почему благополучные девочки, полностью отдающие себя искусству… любимые и любящие девочки вдруг идут против всего, что было для них свято. Убивают учительницу, сжигают… он ведь так дотла и сгорел, Ивга. Теперь когда еще восстановят…
— Но ведь Торка тоже была…
— Ведьмой. Да. Я не смогу объяснить тебе, почему Торка всю жизнь… почему она предпочла умереть, но не сделаться действующей ведьмой. То есть я, конечно, пытаюсь понять… но не могу, Ивга.
— «Так рыбе, живущей в глубинах, не постигнуть законов огня»?
— Да… Ты в школе хорошо училась? С такой-то памятью?
— Плохо… Я еле до седьмого класса… Мне плохо.
— Понимаю… Потерпи.
— Не отвозите меня… Туда. Я одна боюсь…
— Боишься полчищ призраков? Моих любовниц?..
Ивга слабо улыбнулась.
Интересно, а он понимает, что именно заставляет ее бояться? Не просто расплывчатые страхи нервной перестрадавшей девчонки — себя она боится. Себя, той, которая отразилась сегодня в каких-то непонятно бездонных, совершенно нечеловеческих глазах нападающих… глазах ведьм. «Ни мне, ни тебе никогда не понять…»
Экран телевизора погас. Ивга лежала в кресле, утопив голову в мягких выпуклостях высокой спинки, и ей казалось, что она едет на автобусе. Едет в кресле через утренний лес, и стволы за окном до половины укутаны туманом. И за каждым стволом стоит, растворенная в тумане, неподвижная женская фигура…
Ивга всхлипнула.
Высокая каменная стена — и пропасть без дна. По зубчатому краю бредут люди — бредут, не видя друг друга. А потом срываются, оступаясь на кромке, или кидаются вниз, не выдерживая унылого пути…
И никто не долетает до дна. Оттуда, из пустоты, смотрят все понимающие, все повидавшие, бесконечно злые глаза девчонки с горячими бутербродами.
И лежит, свесив руку за каменный край, мертвая Хелена Торка…
Она вздрогнула и открыла глаза. В комнате было темно; телевизор мерцал красным огоньком, да бродили по шторам тени ветвей, косо подсвеченных уличным фонарем.
«У тебя нет выбора. Хуже будет, если тебя сожгут безвинно…»
Кто это сказал?!
Собственно, порядочный человек уже сегодня подал бы в отставку.
А он сидит, смотрит на чашку с остывшим чаем и мучает здоровой рукой и без того раздавленную сигарету. Пытаясь забыть последние слова Хелены Торки: «Спасибо, Клавдий… Вы были добры…»
Если бы он не был добр… Если бы он не был так по-глупому добр, Хелена осталась бы жива. И театр, возможно, не сгорел бы; допусти такую промашку кто-нибудь из подчиненных — с каким удовольствием Клавдий размазал бы его по стенке. Но подчиненные выжидательно молчат; завтра утром позвонит герцог и траурным голосом поздравит с окончанием оперного сезона, а Клавдий сухо сообщит ему, что слагает с себя полномочия и просит отставки…
На минуту ему стало почти весело. Он представил себе паузу в телефонной трубке… И выражение лица герцога представил тоже. И каким ледяным будет ответ… согласие. Потому что герцог, конечно же, согласится…
«Спасибо, Клавдий, вы были добры…»
Он сжал лицо ладонями. Хелена, Хелена… «Вы были добры…»
Все. На этом его доброта заканчивается; можно сколько угодно фантазировать об отставке, о море, о теплой Рянке… Кто-кто будет в восторге, так это Федора. «Клав, оставайся с нами. Ну чего тебе еще надо?!»
Можно сколько угодно фантазировать. Росчерк пера — и ты уже не ответственная особа, приваленная камнем своей ответственности, не властолюбивый негодяй, на которого по всем каналам телевидения выливают смолу и помои; ты уже благородный мученик, и, выясняется, не все, сотворенное тобой, было так однозначно плохо…
На этом его доброта заканчивается! И мечты заканчиваются тоже; даже если общественность решит, что оперный театр он поджег собственноручно — он останется в должности до того самого момента, пока его не свергнут…
А свергнуть, видят псы, будет ох как непросто.
Суки. Стервы; какие мощные, и сразу пять… Богема, пес. Коллектив. Как болит голова. И как болит…
Душа, наверное. Если то, что болит сейчас у Клавдия, вообще имеет название.
- Предыдущая
- 41/85
- Следующая
