Ведьмин век - Дяченко Марина и Сергей - Страница 75

• Предыдущая
• 75/85
• Следующая

Она обессилено откинула голову. Легла затылком на вибрирующий пол, поморщилась, когда на особо ощутимой выбоине голова ее подпрыгнула на твердом, будто деревянный шар. Задремать бы… Ни о чем не думать… Отдыхать…

И дрема сжалилась над ней.

И тело, закованное в колодки, повело себя странно.

Оно раздулось, распухло, как облако, не зная меры, раздувалось все больше и больше, заполняло собой всю машину, через щели вытекало наружу, поднималось к небу, растекалось по дороге; Ивга тихонько постанывала и хотела, чтобы сон сменился. Чтобы не такой страшный, чтобы мама и трава, чтобы лето…

А потом и страх прошел.

Ивгино тело расплывалось по миру. Нет, оно вбирало в себя мир; Ивга чувствовала, как гаснут бледные огоньки на горизонте — будто одна за другой выдергиваются белоголовые булавки. Как небо подрагивает, как остывает земля, как щекочет — что это? — ручей… И зудит город. Полный… чего-то… кого-то, она не может ощутить как следует, она только морщится от зуда…

Ее пальцы были живые. Каждый ноготь, каждый волосок ее был живой и смотрел на мир собственными глазами… Десятки ярких картинок, дороги и пожарища, и надежда, и зов, и надежда…

Желтое тело огромной змеи. Шаг… Еще шаг.

Ивга ощутила тоску и нежность. Почти как тогда, когда мать смотрела ей вслед, с порога… Змеиное тело накладывалось на воспоминание о матери, оплетало его кольцами, но это не страшно, это…

Грузовичок замедлил ход. Остановился, и спустя мгновение Ивга закричала.

Тоска и нежность. Слишком всепоглощающе. Слишком глубоко и болезненно, теперь она знает правду о мире, это так прекрасно и совершенно невыносимо, будто слепец, прозревший к старости, впервые увидел небо…

— Ты чего орешь?..

Прозрение прервалось, и несколько секунд Ивга лежала с закрытыми глазами, пытаясь его забыть. Слишком прекрасно, нельзя носить это в себе, слишком много для рыжей девчонки…

Прозрение смилостивилось и померкло. Оставив неясную тень.

— Патрон, вы просили доложить… Ведьма по вашему заказу. Привезли откуда-то из села… Рыжая. Вы просили доложить.

Клавдий с трудом поднял тяжелую голову.

— В допросную, к Глюру. Он сейчас работает… Хотя нет, подожди. Сперва я посмотрю.

Две подряд бессонных ночи… Или их было больше? А когда он в последний раз спал, спал подряд хоть пять часов, когда это было, в какой жизни?..

Он выбрался из-за стола. Вытащил из ящика фломастер, подошел к обшитой деревом стене, сосредоточился, с усилием вывел знак зеркала. Получилось не блестяще, но минут двадцать работать будет. Набрал в грудь воздуха, мысленно воссоздал между собой и Зеркалом знак Линзы… Вот так. Вдох. Выдох; это поначалу немножко больно, он гоняет свою волю туда-сюда, он отражает себя, пропуская через линзу, это так же приятно, как пальцы в мясорубке… Но вот, вот уже легче. Вот, это новые силы. Это его собственные, многократно усиленные возможности, теперь он силен и свеж, теперь подавайте ему ведьму-матку…

Он криво усмехнулся.

Разрушил знак линзы. Размазал знак зеркала, так, что он стал походить на кривую и не очень пристойную картинку, настенный рисунок недоразвитого подростка. Попросить референта смыть…

Он давно уже отчаялся увидеть Ивгу. И все же вот, встал и идет, спускается по лестнице, потому что лифт давно уже не работает… Ни один лифт в огромном здании… Нету света, и факелы в подвалах из ритуальной декорации превратились в насущную необходимость, теперь у него в кабинете по ночам тоже чадит факел…

Невесомый шелковый плащ. Поначалу Клавдий отбросил его — к чему теперь церемонии… Но потом, одумавшись, надел. Если Великий Инквизитор позволит себе небрежение традициями — чего ждать от простых охранников?..

Шагая нарочито уверенно и твердо, он миновал пост у тюремного блока. Вопросительно взглянул на дежурного — тот поднялся, бледный, мало знакомый Клавдию инквизитор:

— В сто седьмой, велите сопровождать?

Клавдий кивнул. Сто седьмая — глубокая камера, серьезная, не для мелочи…

И уже на железной винтовой лестнице, ведущей в подвал, он ощутил эту ведьму.

Скверную ведьму. Ох, какую скверную; не просто сильную — сильную с вывертом. Не то флаг, не то щит; где они ее подобрали, откуда берется эта зараза, эти мутанты, монстры, совмещенные типы, чудовищные колодцы, нечеловеческая злоба?..

Малознакомый инквизитор скорбно покивал:

— Они ее взяли, знаете, в Подральцах, в беспамятстве… И нет, чтобы сразу прикончить… Простите, патрон, вы же приказали — всех рыжих — с доставкой… Будете смотреть?

Клавдий кивнул снова.

Заскрежетал ключ. Сто седьмая камера, режим содержания жесткий-прим. Четыре «зеркала», стационарные колодки, в потолок вмурован знак «пресс»…

Он отодвинул малознакомого плечом. Склонился к зарешеченному окошку в бронированной двери.

Ведьма давно уже знала о его присутствии. И смотрела, не отрываясь, повернув голову настолько, насколько позволяла вся эта изуверская арматура.

Клавдий почувствовал, как останавливается сердце. Не колотится, не прыгает, не замирает — просто стоит. Секунда, две, нет удара…

Ведьма моргнула. Опустила ресницы, снова посмотрела — глаза были мокрые. Вот, одновременно выкатываются два прозрачных шарика, падают на щеки, бегут вниз, два потока, тоненьких и стремительных, достигают улыбающихся губ, каплями срываются с подбородка…

— И о чем же ты плачешь?

— Я думала… что никогда уже вас не увижу.

Она не устала. Просто ощутила потребность вернуться — и с некоторым сожалением покинула свой большой мир, привычно втиснувшись в маленькое, мучимое колодками тело.

Колодки очень мешали поначалу. Связанные руки оборачивались несвободной волей, а уродливый знак, вмурованный в потолок, давил, подобно тяжелому прессу; горечь и боль узницы отражались от стен и возвращались в удесятеренной силой. Так было первые часы пребывания в камере — а потом ей удалось ускользнуть в большой мир, и, с удивлением вместив в себя целое море противоречивых побуждений, зависнуть между полотнищем неба и полотнищем земли. И с новым потрясением осознать свою былую слепоту.

В человеческом теле нету органов, способных вместить эти ощущения. Человеческий мозг не создан для такого понимания; наверное, у нее кружилась бы голова и текли слезы, но ни головы, ни глаз уже не было, были переплетения дорог, узлы страха и веры, растекающиеся капельки надежды, крупицы сожаления, и еще множество смутных сил, которым она не знала названия, а только чувствовала свою над ними власть.

Мгновенное прозрение. Тоска и нежность… И знание, которое хочется забыть.

А потом она вернулась.

Тело ее перестало быть миром; полуоткрыв опухшие веки, она увидела камеру со знаками зеркала на четырех стенах, собственные белые кисти, выглядывающие из колодок, и рыжие волоски, мешающие смотреть.

Это я, подумала она горько. Я напрасно боялась; я не изменилась — это мир изменился до неузнаваемости. А я осталась прежней…

Она снова закрыла глаза. И послушала Дворец над своей головой, но он был пуст и враждебен. Только в подвалах теплилась жизнь — обреченная, закованная в колодки; Ивга облизнула запекшиеся губы. И до этого дойдет черед. Это — потом…

Пресс над ее головой уже не мучил, но беспокоил и раздражал; она вдохнула и выдохнула, вдавливая огромный невидимый поршень обратно в потолок. Треснули камни; по кладке над головой разбежались трещины, инквизиторский знак разрушился, разом теряя очертания и силу. Ивга качнула тяжелой головой, пытаясь вытряхнуть из волос осыпавшуюся каменную крошку. Перед глазами прыгнули огненно-рыжие пряди.

Зеркало…

Она слабо улыбнулась. Знаки зеркала, окружавшие ее, на мгновение помутнели, поплыли перед глазами — и вот уже страшная камера номер сто семь превратилась в подобие балетного класса, и Ивга увидела сразу множество своих отражений, больших и малых, теряющихся в глубинах зеркального коридора.

• Предыдущая
• 75/85
• Следующая