Тамбур - Малышева Анна Витальевна - Страница 76

• Предыдущая
• 76/79
• Следующая

Это было пятнадцатого декабря, в четверг. Я точно помню дату и день, потому что у меня в шесть вечера были занятия по итальянскому. Мы позанимались.

Читали Данте, «Божественную комедию». Мы вообще ее часто читали, и неделю тому назад я так хорошо прочла по-итальянски, что Алексей Михайлович даже поцеловал меня. В лоб Он был так доволен!

А пятнадцатого выглядел грустным. Я читала наизусть, а он как будто и не слушал. Может быть, у него болели ноги, я не знаю. Он вообще, часто болел. Ведь ему было почти шестьдесят лет.

Я позанималась, пошла в нашу квартиру, мама дала мне поужинать. Сосиски и тушеная капуста. Потом готовила уроки, немножко повышивала — я хожу в кружок, поиграла с котом… Было уже поздно, мама пошла выбросить мусор. Ее не было дольше, чем всегда, я даже удивилась. Когда мама вернулась, она была какая-то странная, но не грустная, нет. Мне показалось, что она думает о чем-то плохом. И было не по себе, потому что она очень странно на меня смотрела. Будто собирается о чем-то спросить, но не решается. У нее все валилось из рук, она даже тарелку разбила.

Велела идти спать, хотя и было очень рано. Я не возражала, потому что видела — маме хочется побыть одной. Я не знала, что случилось, а спрашивать почему-то боялась.

Ну конечно, я не уснула. Слышала, что мама опять куда-то выходила, наверное, еще остались пакеты с мусором. Ее не было несколько минут. Потом она вернулась и говорила по телефону. Очень тихо говорила, почти шептала, но я все равно кое-что различила. Она говорила кому-то, что ей не с кем пообщаться, что от нее отделываются, что у нее что-то случилось. «Кажется, убили человека». Да, я ничего не путаю. Так и сказала, и тогда я немного поняла, почему она сегодня такая странная. Даже немного успокоилась — решила, что с кем-то из ее знакомых несчастье. Я-то боялась, что с нами. Мама вошла в комнату и велела мне одеваться. Я не возражала — у нее были такие глаза… Встала, пошла в другую комнату, увидела, что работает телевизор. Только без звука — мама его отключила. Шли «Чужие», вторая часть, самая моя любимая. И как раз та сцена, когда Рипли с девочкой едут в горящем лифте. Я, когда в первый раз это увидела, даже плакала. Хотя я никогда не плачу! Наверное, потому плакала, что нас тоже двое, как после развода, ведь тогда мне казалось, что весь мир против нас и только мама может меня спасти.

Мама уже была одета, даже сапоги застегнула. Я спросила — куда мы идем в такое время? Было очень поздно, начиналась метель. Она ничего не ответила.

Взяла на руки кота, и мы ушли из дома. Я ничего не понимала, но спросить не решалась. Мы спустились в метро, там было уже пусто. Я думала, мы должны срочно куда-то ехать, к тому самому убитому человеку, или вдруг кто-то еще умирает… Но мама развернулась посреди вестибюля и повела меня обратно, наверх. На эскалаторе сказала мне, чтобы я всем говорила, что мы ездили за город, к знакомым, но не застали их, простояли за воротами, пришлось вернуться. И нас не было дома несколько часов. Я даже не спросила, зачем вся эта ложь.

Она никогда не заставляла меня лгать, наоборот! Ай тот вечер мама стала совсем другой. Я уже боялась ее. Уже тогда боялась. Она была не такой, как всегда. Я просто перестала ее узнавать.

Наверху, в вестибюле метро, был киоск с очками.

Мама подошла и стала выбирать оправу. Я не понимала, зачем это ей, потому что очков она не носит. Продавщица стала нервничать — мама ей нагрубила. И это тоже меня ошарашило — она всегда такая спокойная!

Мы пошли прочь и встретили ту девушку, Машу, у которой я ночевала. Она сама с нами заговорила. Лицо у нее было… Ну почти, как у мамы. Несчастное лицо.

А ночью меня разбудили. Пришла милиция, и я узнала, что убили нашего соседа. Моего учителя, Алексея Михайловича. А на другой день услышала, что убил его Даня, тоже его ученик. Труп подбросил к соседке. Уже во всем сознался. У нас только об этом и говорили, все, весь подъезд.

Только мама — никогда. Как будто ничего не случилось. И я тоже молчала. Я бы и сейчас молчала, я терпела до последнего, только… Когда мы с ней спорили насчет Нового года, у нее стали такие же глаза, как в тот вечер Как пятнадцатого декабря. И мне стало очень страшно.

Я не хочу на нее наговаривать, ведь она — моя мать.

Она заставила меня лгать, зачем-то устроила эту комедию с метро… Совсем не «Божественную…». И ничего, ничего не объяснила. Она стала совсем другой, и я больше ее не понимаю. Я даже звонила в телефон доверия, нам раскидывают их рекламки по почтовым ящикам.

Только не решилась говорить начистоту.

Я… Погодите, мне надо сказать еще кое-что.

В ту ночь… Ну, когда убили Алексея Михайловича…

Я проснулась после полуночи. Приснился какой-то кошмар, в ту ночь одни кошмары снились. Я пошла на кухню, попить воды. Включила свет, взяла стакан.

В раковине лежал камень, которым мама придавливает соленые огурцы. Кусок гранита, ей кто-то подарил.

Серый такой, немножко с блестками. И на нем была кровь. И волосы. Седые волосы.

Я его вымыла и положила в сушку. Не знаю, зачем, как-то машинально. Мама всегда велела не оставлять в раковине грязной посуды. Попила воды, легла. Потом приехала милиция. Все, что случилось в тот вечер и в ту ночь, я обдумала позже. И вот тогда мне стала страшно по-настоящему.

То, что она устроила в метро, называется «алиби».

Правильно? Она просто пыталась привлечь к себе внимание.

Знаете, я чувствую себя такой старой… Будто у меня в груди не сердце, а сушеный гриб.

Не знаю, заметила ли мама, — что я помыла камень?

Наверное, да. Она все последние дни смотрела на меня так странно… Это было похоже на гинекологический осмотр. Наш класс — девочек — уже водили. Мне было ужасно стыдно, хотя я ни в чем не виновата. Она как будто хотела о чем-то заговорить, и не могла. И я не могу.

Я больше не могу и нею говорить. Пока останусь у отца.

Спасибо, мне намного лучше.

Она созналась? Она в самом деле созналась? Но она же не виновата!

Виноват только я. Я один его убил, слышите?!

Простите, я сейчас успокоюсь…Зачем, зачем она это сделала, ведь я уже взял на себя вину… Ну зачем?! Ведь у нее ребенок!

Вы говорите — Светлана что-то видела, какие-то улики. А убил Алексея Михайловича все равно я. Мать Светы созналась? Вы меня не обманываете?

Простите… У меня глаза постоянно на мокром месте. Не знаю, в чем дело, наверное, нервы. Господи, что я натворил!

Вы говорите — улики, и еще личное признание. Зачем? Потому что дочь больше не хочет жить с убийцей?

Потому что мать поняла, что Алексей Михайлович вовсе не…

Постойте! Я расскажу все, как было, и эту женщину, вы слышите, должны отпустить! Да, она убила его физически, камнем каким-то, как вы говорите, но виноват все равно я! Есть вещи потяжелее камня. Я один убил его!

Я его любил. Ладно, это в сторону, хотя… Я всегда чувствовал себя не таким, как другие. Только не подумайте, что между нами была какая-то грязь. Я не знаю, что это было. Я обожал его, боготворил. Наверное, я просто умею любить слишком сильно. Слишком. И та любовь, которую я получал в своей семье, меня не устраивала. Мне было мало этой обычной любви. Я хотел чего-то необыкновенного. Пол, возраст — все это было не важно. Я был как голодный человек, который хочет поесть, а что именно — ему все равно. Не знаю, отчего, всегда так было. Наверное, сейчас я нахожусь именно в том месте, которое мне и нужно. «Любовь, любить велящая любимым…» Я здесь уже всем надоел с этой цитатой. Но есть и другая.

"Они сказали мне: «Ты стал безумен из-за Того, кого ,ты любишь». Я им сказал: «Одним безумцам дано изведать сладость жизни».

Это из древней арабской поэзии. Иаффи… Впрочем, не важно. Я хотел любить так, как никто никогда не любил. И чтобы меня любили безумно. Меня — и больше никого. У меня получилось. «Падающего толкни» — вот вам еще цитата. Какое-то время я был счастлив. Наверное, уже тогда и сошел с ума, разве я отрицаю?

• Предыдущая
• 76/79
• Следующая