За стеной - Никс Гарт - Страница 23

• Предыдущая
• 23/48
• Следующая

— О, теперь глазмия уже нет, — радостно сказала она. — Остались только пустые шахты, которые используются во время наводнения как волноломы, и деревня. Никто и не вспоминает о дороге.

Килман немного помолчал, а затем Маргаллетта увидела, как он вытащил из правого рукава немножко испачканного сонного голубя.

Это было новое средство сообщения, живая бумага, мало живущая, но быстрая. Килман с привычной таинственностью что-то прошептал птице и кинул ее в окно. Ветер принял голубя и понес к стоящему внизу кораблю.

Маргаллетта развеселилась. Она легко победила Килмана, ложь ее была такой же тупой, как тупая лисденская треска.

На следующем повороте дороги голубь вернулся назад. Он вежливо уселся на колени к Килману и вздохнул, снова став бумагой с намокшим сообщением в клюве.

— Волноломы и деревня? — пробормотал Килман, читая сообщение. — Что ж, я считаю, что на нижнем уровне должен залегать мощный слой глазмия. Мой Боунсмен говорит, что у него просто череп раскалывается. А что, мисс Маргаллетта, шахты давно засыпаны?

Неожиданная контратака всегда более эффективна. Маргаллетта вздрогнула, нехотя кивнула и выпрямилась, став выше еще на несколько дюймов. Теперь Килман вызывал в ней отвращение. Оказавшись умнее, чем она думала, он еще сильнее пугал ее. После разговора о глазмии его прежнее хорошее настроение рассеялось, он становился все мрачнее. Он устал от дороги, устал сидеть в машине, устал от водителя.

— Когда мы наконец заберемся на эту проклятую вершину? — спросил он ворчливо, будто опаздывал на завтрак из нескольких блюд. — И что нас там ждет?

— По-моему, я говорила вам о том, что вы увидите, — жестко ответила Маргаллетта. — Особенно эффектно, если смотреть с маяка.

— Маяк! Почему вы мне об этом не сказали? Я люблю маяки!

Он любил маяки, хотя его нога ни разу не ступала на маяк. Ему нравились изображения маяков и их назначение. Но, к сожалению, маяки только потребляли деньги, вместо того чтобы делать их. Вот почему они являлись естественной монополией правительства. С точки зрения Килмана, все, на что надо было тратить деньги и что не приносило дохода, было делом Республики. Он подозревал, что Лисденский маяк не приносил прибыли.

Этот маяк начал свою жизнь с глупости Лайрагийского колониального правителя, возмужал при Хамаллише и был превращен Тритоном в площадку для отстрела чаек. Но сейчас даже старожилы помнили только о том, что главное его назначение — служить гигантской шпалерой для лозы фрукта страсти. Урожай, который собирали раз в два года, был богатым и приносил хороший доход.

На первый взгляд, Килману показалось, что маяк выкрашен в необычайно роскошный зеленый цвет. Его воображение добавляло к картине вспышку горевших ярким пламенем газа букв: «Обсерватория Килмана». Надпись должна быть огромной и видной со всех сторон, должна быть знаком для всех посетителей острова, фоном для организованной и дорогой деятельности…

Килман не заметил плетей лозы даже когда они остановились у входа, и Маргаллетта, выпрыгнув из машины, стала отпирать дверь маяка.

— Высота маяка равна шестидесяти четырем мерадам, или ста восьмидесяти девяти пядям, — сказала Маргаллетта, когда они двинулись вверх по лестнице. — Здесь двести двадцать семь ступеней разной высоты, ведь в течение семидесяти семи сотен лет маяк возводили разные строители и применяли самые разные конструкции.

— Где тут определитель высоты? — нелепо хихикая над собственной шуткой, спросил Килман.

Он понимал, что такое маяки. Он видел их схемы. Видел снежный купол, покрывающий знаменитый маяк на какой-то скале Боратического Океана. Он забыл, как этот маяк называется.

Маргаллетта поднималась по растрескавшимся ступенькам, слыша позади себя тяжелое дыхание Килмана. Она молилась, чтобы у него случился сердечный приступ. Не то чтобы она верила в единого Бога, просто молилась.

Килман дышал тяжело, но сердечного приступа у него не предвиделось. Оба добрались до верха на последнем дыхании, с раскрасневшимися лицами, но сердца у обоих работали исправно. Маргаллетта открыла дверь. Неожиданно ворвавшийся ветер откинул назад ее растрепавшиеся волосы, с утра уложенные в аккуратный пучок. Паричок Килмана оказался менее дисциплинированным: он поднялся с лысины и трепыхался, как дверца на петлях, пока хозяин за спиной Маргаллетты смущенно и торопливо не прихлопнул его рукой.

…Маргаллетта постояла на башне несколько минут, затем заперла дверь и стала спускаться вниз. Фрукты страсти, как обнаружила Маргаллетта, еще не дозрели, на верхней лозе до сих пор были колючки. Ей снова бросилось в глаза одно противное голое место на стене маяка, как раз там, где должны были находиться балки, поддерживавшие балкон. Возможно, это правитель Тривор разрушил или поджег их при Хамаллише.

Довольно странно, но один из голубей мистера Килмана выпал из его рукава и благополучно приземлился у подножья маяка. Маргаллетта подняла голубя, пошептала ему что-то на ушко, и ее дыхание потихоньку вернуло птичку к жизни.

— Привет. Это корабль мистера Килмана? Боюсь, произошел несчастный случай. Я сообщила мистеру Килману плохие новости о его приобретении, и он… он…

Маргаллетта выпустила голубя на ветер. Она проследила за его полетом до золотого корабля и начала хихикать, смеяться, хохотать, как безумная, и звук этого смеха эхом обвился вокруг маяка и поднялся в ярко-голубое летнее небо.

Роуэн сразу почувствовал ужасный запах больницы, встретивший его у входной двери. Смесь антисептики и болезни, надежды и отчаяния висела в воздухе, который из-за кондиционера всегда был то слишком холодным, то слишком теплым.

Роуэн прошел мимо стола регистратуры, поскольку за ним никого не было, и пошел по лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки, не замечая, что за ним следят старческие глаза.

Комната его прадеда была первой слева после поста медицинской сестры, но и там не было никого. Роуэн послонялся вокруг, уверился, что повсюду пусто, и отправился к телевизору, стоявшему в конце холла. Подходя к нему, он замедлил шаг. Ему совсем не хотелось оказаться в компании стариков, жестоко страдающих от болезни Альцгеймера или от старческого слабоумия. Они не могли разговаривать и самостоятельно передвигаться, поэтому просто сидели и смотрели телевизор. По крайней мере, сидели, повернув лица к телевизору. Роуэн не был уверен, что они там что-то видят.

Старики были на месте, но его прадедушки среди них не было. Сестра Эйми помогала какой-то старой леди встать с кресла. Сестра увидела Роуэна и улыбнулась ему.

— Пришли проведать прадедушку? — спросила она. — Он в саду.

— Спасибо, — сказал Роуэн. — А он…

— Сегодня у него хороший день, — сказала Эйми. — Сияет, как начищенная пуговица, благослови его Господь. Хотелось бы надеяться, что я в его возрасте буду такой же. Даже если так и останусь толстой. А теперь пойдемте, миссис Росси!

Миссис Росси повисла на плечах Эйми. Роуэн пробормотал «до свиданья» и вылетел из холла с единственной мыслью — как можно скорее оказаться на свежем воздухе. Он был рад, что у прадеда сегодня хороший день. Значит, все пройдет гораздо легче. В плохие дни старик не желал разговаривать или просто не мог, временами казалось, что он вовсе никого не слышит.

Но, как сказала Эйми, он все еще вызывал всеобщее изумление, даже в плохие дни. Когда он хотел разговаривать, то говорил очень ясно и умно. Когда он хотел ходить, то ходил, правда, с помощью двух палочек. Для своего возраста он был просто чудом. Альберт Сэлуэй был самым старым человеком в Доме, самым старым в городе, самым старым в штате, а быть может, даже самым старым во всей стране. Он родился в последнем десятилетии девятнадцатого века, а сейчас остался всего один день до начала двадцать первого. Ему было сто восемь лет, и он, в сущности, приходился Роуэну пра-пра-прадедушкой. Но он всегда говорил, что получается слишком много «пра», и предпочитал, чтобы Роуэн называл его просто Берт.

• Предыдущая
• 23/48
• Следующая