В преддверии философии. Духовные искания древнего человека - Якобсен Торкильд Петер Рудольф - Страница 8

Современные исследования по истории научной мысли подтверждают правильность общей схемы ее развития, намеченной полвека назад акад. В. И. Вернадским: «начинает выясняться существование единого центра ее зарождения где-то в пределах будущей средиземноморской культуры, восемь — десять тысяч лет назад»⁷¹; греческая наука, усвоив достижения египетской (к тому времени уже нетворческой) и вавилонской (еще сохранявшейся) традиции, совершила переворот, к которому восходит и современная научная мысль.

Несомненно, что представления о «донаучном» и «дофилософском» всегда условны: уже овладение огнем, осуществленное до Homo sapiens, предполагало от того прообраза Прометея, которому можно его приписать, великий научный подвиг и смелость научной мысли. В этом смысле все, о чем говорится в этой книге, было уже «после» первоначальной философии. Как видно из сказанного выше, границы достижений человеческого сознания все время отодвигаются назад. Но период, в этой книге освещаемый, едва ли не одна из самых волнующих глав в предыстории того движения, без которого была бы невозможна современная наука и ее приложения.

Эта книга — попытка понять взгляд древних жителей Египта и Месопотамии на окружавший их мир. Они были самыми цивилизованными людьми своего времени и оставили нам богатую и разнообразную литературу, большая часть которой была расшифрована за последние сто лет. Но современный читатель, имеющий дело с переводами, в большинстве случаев почувствует, что глубинный смысл от него ускользает. Это относится даже ко многим текстам, касающимся правил человеческого поведения, так называемой литературе «житейской мудрости», наиболее известными примерами которой могут служить ветхозаветные Книга Притч и Экклезиаст. Это безусловно относится к помпезным официальным надписям, в которых правители определяют свои задачи или фиксируют достижения. И в особенности это относится к текстам, претендующим на объяснение природы вселенной, ибо они постоянно принимают форму мифов, а пестрая смесь легенд о богах представляется начисто лишенной смысла с обыденной точки зрения.

И однако ничто так не вводит в заблуждение, как наиболее распространенный способ толкования мифов по частям, основанный на молчаливом допущении, что древних волновали проблемы, очень схожие с нашими, и что их мифы представляют собой очаровательный, но незрелый способ их разрешения. В первой главе мы пытаемся показать, что такое допущение попросту игнорирует пропасть, разделяющую наш привычный способ мыслить, наши способы выражения от этих отдаленных цивилизаций, даже в тех случаях, когда человек стоит лицом к лицу с вечными проблемами: человек в природе, судьба, смерть. Мы сделали попытку проникнуть в этот чуждый нам мир «мифопоэтической» — мифотворческой — мысли и проанализировать ее специфическую логику, ее образный и эмоциональный характер. Возможно, эта глава покажется читателю трудной для восприятия, и он предпочтет прочесть ее после основных разделов книги, в которых подробно описываются мифы и верования жителей Египта и Месопотамии.

В последней главе мы описываем, как древние евреи свели до минимума мифологический элемент в своей религии и как греки развили критическую мысль из мифопоэтической. Эта глава породила у некоторых критиков нашего американского издания ошибочное представление, что мы воспеваем рационализм и приравниваем религию к суеверию. Мы решительно заявляем, что мы полностью сознаем творческую функцию мифа как живую культурную силу, силу, в большей или меньшей степени поддерживающую всякую религиозную и метафизическую мысль. В любом случае нам хотелось бы подчеркнуть, что мы постоянно трактуем миф как чрезвычайно серьезное явление.

В конце книги имеются поглавные примечания, отсылающие читателей-специалистов к нашим источникам.[1]

Если мы обратимся к документам древних в поисках «спекулятивной мысли», то будем вынуждены признать, что в наших письменных источниках немного найдется того, что заслуживало бы названия «мысли» в строгом смысле слова. Существует лишь небольшое количество текстов, являющих ту дисциплину, ту убедительность рассуждения, которые обычно ассоциируются у нас с мышлением. Мысль древнего Ближнего Востока предстает перед нами, окутанная воображением. Нам кажется, что она насыщена фантазией. Но древние не могли бы себе представить, чтобы можно было что-либо абстрагировать от тех конкретных образов, которые они нам оставили.

Следует помнить, что даже для нас спекулятивная мысль не так строго дисциплинированна, как любая другая форма мысли. Спекуляция — как показывает этимология этого слова — есть интуитивный, почти визионерский способ восприятия. Это не означает, конечно, что она — просто безответственное блуждание ума, игнорирующее реальность или стремящееся уйти от ее проблем. Спекулятивная мысль выходит за пределы опыта, но лишь потому, что пытается объяснить, унифицировать, упорядочить опыт. Она достигает этой цели с помощью гипотез. Употребив это слово в его первоначальном смысле, мы можем сказать, что спекулятивная мысль пытается подвести основу под хаос опыта, так, чтобы он проявил черты структуры: порядок, связность и смысл.

Таким образом, спекулятивная мысль отличается от праздной спекуляции тем, что никогда полностью не порывает с опытом. Она может «отвлечься» от проблем опыта, но она связана с ними тем, что пытается их объяснить.

В наше время поле деятельности спекулятивной мысли ограничено строже, чем когда-либо. Ибо у нас есть другой метод для интерпретации опыта — наука — метод, сотворивший чудеса и полностью сохраняющий свою привлекательность. Мы не позволяем спекулятивной мысли ни при каких обстоятельствах вторгнуться в священные пределы науки. Она не должна нарушать границы области верифицируемых фактов и никоим образом не должна претендовать на большее, нежели на ранг рабочей гипотезы даже в тех областях, где ей предоставлена некоторая свобода.

Каковы же эти области? Основной объект, на который направлена спекулятивная мысль, — человек: его природа, его проблемы, его ценности, его судьба. Ибо человеку не вполне удалось стать объектом собственного научного исследования. Его потребность в преодолении хаотического опыта и противоречивых фактов толкает его на поиски метафизической гипотезы, могущей внести ясность в его насущные проблемы. Свое «Я» человек с особенной настойчивостью делает предметом спекулятивной мысли даже сегодня.

Обратившись к древнему Ближнему Востоку в поисках аналогичных усилий, мы видим два взаимосвязанных факта. Во-первых, мы видим, что спекуляция находила неограниченные возможности для развития, ее не сдерживал научный (т. е. дисциплинированный) поиск истины. Во-вторых, мы замечаем, что сфера природы и сфера человека не различались.

Древние люди, как и современные дикари, всегда рассматривали человека как часть общества, а общество — включенным в природу и зависящим от космических сил. Для них природа и человек не противостоят друг другу, а потому им и не должны соответствовать два различных способа познания. Действительно, как мы увидим в этой книге, природные явления постоянно мыслились в терминах человеческого опыта, а человеческий опыт — в терминах космических явлений. Здесь мы касаемся чрезвычайно важного для нашего исследования различия между древними и нами.

Фундаментальное различие в отношении современного и древнего человека к окружающему миру заключается в следующем: для современного человека мир явлений есть в первую очередь «Оно», для древнего — и также для примитивного человека — он есть «Ты».

Эта формулировка выходит далеко за границы обычных «анимистических» или «персоналистских» концепций. Она фактически выявляет недостаточность этих общепринятых теорий. Ибо отношение между «Я» и «Ты» абсолютно suigeneris[2]. Мы сможем лучше объяснить его исключительное качество, если сравним его с двумя другими видами познания: отношением между субъектом и объектом и тем отношением, которое возникает, когда я «понимаю» другое живое существо.