Голова - Манн Генрих - Страница 124

• Предыдущая
• 124/132
• Следующая

«И я хотел помешать ему, в этом была вся моя жизнь. Всегда одна цель: был ли я заведующим рекламой, адвокатом для бедных или крупным промышленником и другом рейхсканцлера. Я лгал и обманывал, чтобы спасти людей от самих себя, но убивать я не согласен. Чаша моего терпения переполнилась. Пусть они уничтожают друг друга, если в том их счастье, если для их счастья нужны катастрофы, а за краткие просветы в своей истории они отплачивают не иначе как периодами озверения. Не убий!» Тут он понял, что мыслит словами монаха, который там, в горах, молился за него, дабы он не убивал.

Но ему нужно убить. Решено было, чтобы пал один, — пал вместо многих. Толлебен должен быть уничтожен до начала кровопролития. Оно могло быть остановлено этим. Поднять знамя! Те, что хотели кровопролития, уже подняли свое; в Париже пал тот[60], «кто в течение одной ночи был мне братом». Невинен — Толлебен? Невинных не существует; каждый из тех, кто на виду, должен ждать возмездия. Толлебен ждал возмездия за всех своих предшественников, за всех действующих, за всех живущих, за все человечество и его деяния. Он ждал и был готов.

«Смерть палача избавляет от жертв». Когда поезд подходил к Берлину, голову Терра гвоздила одна эта мысль. Монах там, в горах, наверное, перестал молиться. «Смерть палача…» Поезд остановился; покорные зову, на дебаркадере стояли Куршмид и Эрвин Ланна.

Испуганным шепотом Эрвин спросил:

— А Леа?

— Шлет привет, — сказал Терра, ужаснувшись, что ни разу за все последние тяжкие минуты, ни разу она не вспомнила этого любящего человека. — Вы, вероятно, поняли, граф Эрвин, что именно нам предстоит обсудить? — Бережно, как говорят с живыми, говорил он с этим несчастным, чья большая любовь оказалась так бессильна. — У вашей сестры, граф Эрвин, от вас нет тайн. А то, что она не высказывает, вы угадываете. Нам, господа, остается договориться насчет технической стороны нашего предприятия.

Они до тех пор колесили втроем в автомобиле по пустынным в этот утренний час улицам, пока все не было решено.

— Надеюсь, господа, что вы оба не пострадаете, — заключил Терра. — Так как вы точно знаете весь ход событий, вам удастся уберечься. Однако опасность для жизни не вполне устранена, поэтому я, хоть и с опозданием, задаю себе вопрос: как мог я вовлечь вас в это дело?

Тут заговорил Куршмид; раньше он только отвечал на вопросы.

— Не беспокойтесь обо мне, господин Терра. Требуйте от меня чего хотите, колебаний быть не может. Считайте меня просто своим орудием. Я служу. Но не думайте, что вы завоевали меня… Я завоевал вас… Да, я некогда избрал вас, вы не могли от меня отделаться, я был даже назойлив…

— Вы — сама преданность.

— Нет, господин Терра, я неустойчив, во мне есть авантюристическая жилка. Я бы и в жизни имел не больше успеха, чем в театре. Сейчас, когда, по-видимому, близок конец, я могу позволить себе высказаться, хотя бы слова мои звучали театрально. Жизнь загадочна и обманчива. Удивительно, что я еще существую. В уединении иностранного легиона я особенно часто думал о вас как о силе, на которую мне можно положиться. Вы — мой оплот. Голова — вот кто вы.

Куршмид замолчал, весь дрожа от сказанного, синеватая тень легла вокруг дерзких глаз.

Оба спутника вышли. Подавая на прощание руку Эрвину, Терра так был охвачен мыслью о Лее, что у него вырвалось рыдание.

— Не надо, не говорите ничего! Я хочу, умирая, надеяться, что она жива, — смертельно побледнев, быстро, глухо, умоляюще произнес Эрвин.

Терра поехал домой, чтобы привести в порядок личные дела. В конце концов и он, подобно своим спутникам, мог поплатиться жизнью. Он писал, думал, и перед ним попутно вставали картины того, что сейчас происходит. Они возникали на бумаге, вырастали из цифр, из колец дыма. Эрвин был у Алисы; где угодно нашел бы он спасение, только не у нее. Он взял ее руку, утреннее солнце освещало их. Они хотели заговорить, но каждый избавил другого от этого. Это было слишком трудно, хотя так понятно им обоим. Итак, они молчали, но, глядя на дверь, знали, что человек там, за нею, более достоин жалости, чем они.

Он проделал еще больший путь, пока дошел до отречения и смерти… Итак, они молчали, печальные дети веселого отца…

Они поднялись. Эрвин ушел. Сейчас начнется! Затаив дыхание, прислушивался Терра, — и тут рядом с ним зазвенел телефон. Он так поспешно схватил трубку, как будто мог уже получить весть о конце. В самом деле, он услышал: «Помогите!» — и крик. Пронзительный, отчаянный, неузнаваемый крик женщины в смертельной опасности.

Снова: «Помогите!» — и еще: «Убивают!» Да, верно, Лили, княгиня Лили, она кричит: «Не убивай! Душа моя, ненаглядный мой!» — но чья-то рука зажимает ей рот. Она кричит, борясь, падая, меж тем как кто-то оттаскивает ее. Второй голос прошипел: «Молчи!» Второй голос зазвенел от злобы: «Ты мое несчастье! Ты расстроила мою женитьбу. Ты всегда будешь тянуть меня в болото…» Все заглохло: исступленная злоба, борьба за жизнь… наконец снова крик, ужаснее прежних, а затем шум падения.

Терра тоже кричал в трубку. Он ревел так же исступленно, как сами борющиеся. Теперь он затих, как они. После долгой напряженной паузы он выкрикнул:

— Убийца!

Ответом было рыдание.

Отец видел все. Он видел сына, сраженного собственным деянием, распростертого перед матерью, которая еще хрипела у себя на кровати. В последний раз повернулась она к нему лицом, говорившим молча, страшнее всяких слов: «Умереть здесь — на кровати, на моей неизменно неоплаченной кровати, на которой я предпочла бы до скончания веков только любить!» Но лицо сразу стало старым, оно все-таки состарилось: это могла сделать только смерть. Столь много любимое тело лежало обнаженное, чья-то рука натянула на него одеяло. Кончено, княгиня Лили? Кончено, женщина с той стороны? Терра громко зарыдал. Издалека ответило другое рыдание… Хлопнула дверь. Он повесил трубку.

Упав головой на руки и весь сжавшись: «Что за час она выбрала для смерти!» Час, когда для него самого умирал мир. Та женщина была для него первым отражением мира, его вселенской любовью, его грехопадением. Мертва, мертва даже она — великолепная княгиня. Какое предостережение! Перестань, наконец, хотеть, перестань действовать! Думай об одном — как бы вырвать из тисков хотя бы то, что от тебя осталось. Твой сын убил! Не убий!..

Он вскочил, выбежал из дому. Лишь пройдя много улиц, вспомнил, что идет без цели. Задержать то, что надвигается? Но как? С чего начать? Считанные минуты, а тут сомнение — что же справедливо? «Смерть палача избавляет от жертв» — неверно! Противно всякому опыту и предвидению!

Война уже есть, и она останется войной. И все-таки даже безрезультатный поступок окажет свое действие и не пропадет зря. Мимо него проезжали пустые такси, но он шел пешком, чтобы вернее никуда не прийти. «На что употребить себя, если не на это? Я все порвал, я теперь ничто. Я разоблачен, больше я никого не обману. Я должен убить».

«Случись это раньше, когда он был моим врагом! Мы ненавидели друг друга с кровожадностью первых врагов в роду человеческом. Как все изменилось! И вот я убиваю того, кто стал мне почти братом! Уже не безудержная жажда его смерти, а мысль, зародившаяся — сперва во мне? Сперва во мне, а через меня в Алисе. Потом, наконец, и в нем — и лишь тогда снова во мне, непреодолимо. Мысль движет всем. Я не могу помешать себе убить, ибо я мыслю».

Он боялся лишиться рассудка; он взял такси, чтобы бежать. Но тут увидел скопища народа, газетчики выкрикивали: «Экстренный выпуск! Убийство рейхсканцлера!» Тогда он снова вышел… Ни слова об убийстве, — и сборища были вызваны другими историческими ударами судьбы. Значит, не тем, который нанес он? Но вот уже ему снова слышалась из другой толпы весть о его деянии, враждебные лица выслеживали его. Поднимался запах крови. Он хотел оглядеться: неужели он так близко от места действия? Но вокруг него все потемнело.

Он пришел в себя на какой-то скамейке. Время упущено, теперь уже все свершилось! В этот миг, но слишком поздно, он придумал способ, как он мог бы очутиться рядом с Толлебеном на пути к смерти. Умереть вместе! Он умер бы вместе с ним, и все муки бы разрешились. Сгинула бы голова, что изобретала их. А взамен этого сейчас начнется возмездие, ступень за ступенью пройдет он путь возмездия. «Донести на себя — первая ступень». Но кто станет слушать его? Кто возьмет на себя ответственность за такой скандал? Его отошлют прочь, заявят, что рейхсканцлер — жертва несчастного случая, а он сумасшедший… Есть, правда, человек, который внимательно выслушает его, поверит каждому его слову: Мангольф. «Кто глубже всех постигнет меня? Он. Кого я унижу вместе с собою? Кто возненавидит меня вместе со мною?»

• Предыдущая
• 124/132
• Следующая