Чижик – пыжик - Чернобровкин Александр Васильевич - Страница 15

• Предыдущая
• 15/71
• Следующая

В детских мечтах я бывал заключенным. Видимо, любовь к страданием — национальная русская черта. Недаром у нас в таком почете жития мучеников, христианских или революционных типа Павки Корчагина. Не сказать, чтобы я сильно испугался тюрьмы, но на душе было тяжело, тошно, будто к хую привязали двухпудовую гирю. Особенно раздражали чужие руки, которые облапывали меня, шмоная, снимая отпечатки пальцев, обстригая. Сначала я хотел отказаться от стрижки, а потом представил, как козырно буду выглядеть, когда отпустят. В том, что отпустят — не сомневался. Попугают, чтобы другим неповадно было, и вернут туда, где взяли.

Первое, чем меня встретила тюремная камера, — спертый, сортирный воздух. Я знал, что пройдет несколько минут и перестану замечать его, но эти минуты дались тяжело. Второе — настороженные пары глаз. Тюрьма была старая, екатерининская, камеры — с высокими полукруглыми потолками и двухъярусными нарами, по шесть пар вдоль правой и левой стены. Наученный в Вэкиной компании, где пацаны с детства готовились к тюрьме, я ожидал, что сейчас под ноги кинут полотенце. Я должен буду вытереть об него ноги, иначе объявлю себя пидором. Никто не бросил, и я спросил:

— Где свободная шконка?

Несколько человек посмотрели на ближние от параши, а тот, что лежал на соседних с ними, пацан лет четырнадцати с разгильдяйской физиономией и длинным белобрысым чубом, — на третьи от окна в другом ряду. На вторых от окна нарах сидели два моих ровесника, конопатый и узколобый, оба — ну, прямо такие блатные, через жопу заводные. Я подошел к ним и спросил, показывая на третьи:

— Эти свободны?

Узколобый отрицательно покачал головой, а конопатый сжал кулаки и задвигал челюстями, как корова, жующая жвачку, только раз в десять быстрее.

Я посмотрел на чубатого разгильдяя. Он ничего не сказал, но голову опустил, как бы утвердительно кивая на мой немой вопрос. И я кинул свое барахло на третьи от окна нары.

— Слышь, фраер, это место для нашего подельника, его сегодня переведут сюда, — сообщил мне узколобый, вставая.

— Все сказал? — бросил я небрежно.

Первым кинулся конопатый. Пейте пиво с плюшками, будет хуй с веснушками. Я двинул его в грызло с такой силой, что веснушки облетели. А у узколобого после моего удара позвонки ссыпались в трусы. Итого: два ебутся, два смеются, два заебанных лежат. Я догадывался, что творю беспредел, что на зоне придется отвечать за это, но был уверен, что не попаду туда. А и был бы неуверен, все равно поступил бы так. За время сидения в одиночке во мне накопилось слишком много злости, надо было ее выплеснуть.

Я спросил белобрысого разгильдяя:

— Как тебя зовут?

— Снегирь.

— Перелетай сюда, — показал я на четвертые от окна нары.

Хозяин этих нар молча освободил их.

Узколобый и конопатый затаили зло, но, посмотрев на мои тренировки, а я занимался каждый день и в камере и во время прогулок, отложили планы мести на потом. Подельник так и не появился в нашей камере, а их самих вскоре отправили по этапу.

Я перебрался на шконку у окна, соседнюю занял Снегирь, а бывшую мою — его кореш Слива. Остальные безропотно приняли мое верховодство. Большому хую — большая пизда.

Три дня постояла весна, а сегодня утром я выглянул в окно — и протер глаза, думая, что на них пелена. Все вокруг было белым. Снежинки продолжали падать на землю с тихим упорством, словно собрались завалить многоэтажные дома по самые крыши. А я уж было на юг засобирался!

Я бегу в парк, делаю упражнения на дыхание. Мои движения так же плавны, как полет снежинок. Голова пуста и легка. Настоящему индейцу все проблемы похую. Затем как бы просыпаюсь, быстро и резко отрабатываю каты. Напоследок молочу кулаками по обледенелому стволу сосны, чтобы не чесались. Они в натуре зудят, если долгое время не бьешь ими по твердому.

Ира не спала. Умытая и причесанная лежит в кровати, ждет утренний пистон. На нас обоих ебун напал. Глаза ее сверкают и брызгают искрами, как бенгальские огни. Баба и должна быть в постели шлюхой, а на людях скромницей. Если в постели скромница, значит, все остальное время блядь блядью. Ира, уже не стесняясь, смотрит, как я раздеваюсь, на хуй и шевелит губами. Я подхожу к кровати, покачивая вставшим хуем, немного наклоняюсь. Ира нежно обхватывает хуй теплыми пальца поближе к яйцам, закрывает глаза и целует покрасневшую залупу, а потом насовывает на нее губы. Бабы — как дети: все, что дашь в руки, в рот тянут. Перед моими глазами ее темя со светлой полоской пробора и согнутая спина с выпирающими позвонками. Кажется, что позвонки сами по себе движутся вперед-назад, сдавливают друг друга, выпячиваясь, и расползаются, оседая. Я беру Иру за ушки, оттягиваю от самой сладкой игрушки. Она становится раком, а потом вспоминает, что не получала команды, может, я в другой позе хочу. Раком — так раком. Нам без разницы, что хуем об стол, что по столу. А вот Ира, как и многие бабы, сначала не любила эту позу, мол, что-то в ней унизительное. Ха! Тебя ебут — о каком еще унижении базар может быть?!

Я засовывая хуй в сочную, горячую и узкую пизденку. Вожу медленно, очень медленно, преодолевая собственное желание взорваться от раздражения. Кажется, что хуй не касается стенок влагалища, движется в пустоте. Нет, не в пустоте, мои руки цепко держат Иркины ягодицы, в которых время от времени судорожно дергаются мышцы.

И вот наступает момент, когда раздражение исчезает и накатывает такой кайф, что я сжимаю зубы, чтобы не кончить слишком быстро. Ира постанывает все жалобней. Она бы заорала, но вцепилась зубами в подушку, чуть ли не половину ее заглотнула. Пизда взорвалась и разъехалась, а я выплеснул в нее столько, что хватит до краев заполнить. Бля-а!..

Я упал головой на недожеванную Иркой подушку. Когда отъебешь пидора, становится легче, когда бабу, становишься легким. Слабый сквозняк — и меня унесет с кровати. Ира падает на меня, чтобы не сдуло, облизывает. Только бы не начала в любви объясняться: нет ничего скучнее после ебли. Это как предлагать что-нибудь вкусное обожравшемуся человеку.

Выручил меня Псевдочехов, позвонив по телефону.

— Надо встретиться, сейчас, — сообщает он. — Я буду в сквере.

— Хорошо, — сказал я и бросил трубку.

— Что-то случилось? — спрашивает Ира. В ее голосе больше огорчения, чем сочувствия или любопытства.

— Да. Один тип проведал, что меня сейчас будут напрягать, и решил спасти, — отшутился я и шлепнул ее по жопе, чтобы слезла с меня.

Десантница — с хуя без парашюта прыгает. Она стоит с расставленными ногами, надевает халат, и видна раздвоенная мочалка со слипшимися в сосульки волосами. Когда я вижу пизду, всегда вспоминаю Таньку Беззубую. Встретиться с ней не хочу, уверен, что разочаруюсь. Пусть уж лучше остается ярким воспоминанием юности.

Ира направляется в ванную и я говорю ей вслед:

— Только быстро.

— Конечно, — бросает она и верит сама себе.

В ожидании, пока она освободит ванную, я прикидываю хуй к носу: что приготовил для меня наводчик? Как и большинство воров, я многостаночник, хотя, конечно, предпочитаю работать по родной — домушником. Ладно, встретимся, узнаем. Главное — не суетиться. Для меня на всю жизнь примером спокойствия служит случай с Вэкой. Мы с ним возвращались с загородного пруда, дорога шла между собственными домами. В палисаднике одного ухоженного дома росла малина. Вэка открыл калитку и зашел как к себе во двор. Цементированная дорожка, ведущая от калитки к дому, делила палисадник на две части: узкую, в которой стояла серо-коричневая деревянная будка сортира с сердечком, вырезанным в верхней части двери, и широкую, в которой росла малина и земляника. Последняя уже отошла, так что мы занялись малиной. Вэка поклевал немного и пошел в сортир побомбить. Собака учуяла его со двора, залаяла. Выбежала хозяйка — пожилая распатланная тетка — и подняла хай. Я отбежал подальше от ее дома. Стою посреди улицу, жду кореша и слушаю ее культурную речь. В России культура, так это культура — что ни слово, то еб твою мать! Орет она себе, вдруг откуда ни возьмись появился в рот ебись — Вэка вывалил из сортира, застегивая потертые джинсы. Он строго произнес:

• Предыдущая
• 15/71
• Следующая