Чижик – пыжик - Чернобровкин Александр Васильевич - Страница 21

• Предыдущая
• 21/71
• Следующая

Я сидел со свитой в каптерке, хавали мясо, которое притащил баландер из нашего отряда. Нажравшись от пуза, Яра почесал яйца и произнес:

— Что-то чешется в мудях — не поебаться ли на днях?!

Действительно, грудь болит, в ногах ломота, хуй стоит, ебать охота.

— Или прямо сейчас, — поддакнул Чиля и крикнул в сторону двери: — Чухан!

Чуханом звался толстый неповоротливый шестерка, которого не проткнули только потому, что уж слишком был грязен и вонюч. Сидел он за изнасилование двенадцатилетней — как раз тот случай, когда говорят: «Отчего да почему, по какому случаю восемь лет я волоку за пизду вонючую?!» Хотел бы я посмотреть на его жертву, ведь, как подозреваю, она должна быть еще зачуханнее, чем ее ебарь.

— Веди Незабудку, — приказал ему Чиля.

Дневальный, неси станок ебальный.

Незабудка был похож на девочку. И губы яркие, девичьи. Из-за них его и потребляли больше как ласкуна.

— Под стол! — загнали его.

Начал он с меня. Работал лучше баб, что неудивительно, ведь знает, как сделать мужику приятно. Яра, Чиля и Боксер следили за мной со скрытыми ухмылочками. Я продолжал базарить как ни в чем не бывало. Потом узнал, что это и есть поведение, достойное блатного.

А в очко первый раз засунул пидору по кличке Сибирячка. Что-то сибирское в нем было — на хуй моржовый похож. Он давно лапки на груди держал, набивался мне в личняк. Однажды под настроение я и поставил его раком, накормил узлами. Очко у него было тугое и сухое, и кайф не так хорош, как с бабой. Но на зоне лучше нет влагалища, чем очко товарища. Единственное, что не понравилось мне, — хуй был в говне. Правда, Сибирячка сразу отшлифовал его языком. За такую услужливость я драл его время от времени, благодаря чему он верховодил среди пидоров.

Вот так без особых напрягов дотянул я до восемнадцатилетия. На меня заготовили ксивы и с дня на день должны были отправить на взросляк. Матушка решила зарядить меня на дорогу, прислала посылку. Не хотелось оставлять ее ментам, а наш отряд должен был получать через два дня. Я пошел разведать, нельзя ли получить сегодня, и нарвался на Рамазана — тридцатишестилетнего дагестанца, самого подлого отрядного. Сколько он пацанов опустил, изнасиловав, сколько других подлян наделал — не сосчитать. Подозреваю, что в отрядные он для того и пошел, чтобы безнаказанно ебать мальчиков и издеваться над ними.

Мы с ним сталкивались разок. Я нес книги из библиотеки, а он шагал навстречу.

— Стой! — приказал он.

Я остановился и посмотрел ему прямо в глаза, прищуренные, желтовато-карие. Не люблю людей с желтизной в глазах. Это цвет подлости, измены.

Не выдержал он моего взгляда, посмотрел на книги.

— Они не съедобные, — сказал я.

Все ли Рамазан понял — не знаю, но зло он затаил. И при первой же возможности встал на моем пути, загородив окошко выдачи посылок.

— Куда?!

— Спрошу, пришла ли мне посылка, — ответил я.

— Сегодня не твой отряд получает.

— Да только спрошу — и все! — настаивал я. — Меня завтра могут на взросляк отправить!

— Иди нахуй, кому сказал?! — оттолкнул он меня.

— Что ты сказал, чурка ебаная?!

И тут он попытался ударить меня. Я рефлекторно блокировал его кулак и от всей души, вложив в удар каждый день, час, минуту, секунду проведенные в неволе, въебал ему по загнутому клюву. Рамазан всем телом впечатался в стену и пла-а-вненько сполз на пол.

— Ух! — выдохнули десятки пацанячьих глоток.

Я осуществил их давнишнюю мечту. Они со злорадным торжеством смотрели, как хлещет кровь из свороченного носа и губ и сдерживали желание подбежать и запиздячить ногой столько раз, сколько выдержит нога.

Рамазан пошевелил головой и замычал. Под густыми черными сросшимися бровями нехотя разлепились веки. Мы опять посмотрели друг другу в глаза, и опять он опустил первым, но теперь в них была не злоба, а страх. Подозреваю, что за все годы издевательств над малолетками он впервые получил по заслугам.

Пацаны из его отряда ссутулились, будто готовились получать по кумполам. Потом до них дошло, что отвечать одному мне, и малость подрасправили крылья. Они смотрели на меня и на их лицах трехметровыми буквами было написано: ПИЗДЕЦ КОТЕНКУ, БОЛЬШЕ СРАТЬ НЕ БУДЕТ!

То же самое было написано на харе Геращенко, который отводил меня в карцер. Вслух он произнес:

— Предлагал же стать моим помощником. Нет, в блатные ему захотелось! Вот и выгребай теперь!

Не стал я объяснять ему, что для любого подлого поступка всегда найдутся десятки уважительных причин, а если не хочешь становиться сукой, то оправдываться нечем да и незачем.

Буц-команда из шести человек навалила мне по-богатому резиновыми дубинками и литыми говнодавами. Я неделю ссал кровью и дышал на четверть груди. Правда, и я часть долга вернул — пошел на банзай. Понимал, что это есть мой последний и решительный, и как только открылась дверь в камеру, сразу заехал в ближнее еблище. Позже узнал, что этот мой удар потянул на два зуба. Мусора бы сразу забили меня насмерть, но тогда пришлось бы долго объясняться. Решили довести меня регулярными побоями до состояния живой труп, а потом отправить подыхать на взросляк. Времени в их распоряжении было сколько угодно, сами решали, когда отправлять.

Кормить меня забывали, даже воду не давали, поэтому, когда услышал скрежет ключа в замке, приготовился к очередному избиению. Я лежал на шконке, на день ее не пристегивал. Попкари орали в кормушку, чтобы встал, но заходить боялись: мне терять было нечего. Я притворился обессиленным, чтобы подошли поближе — хоть одного захуярю.

— Почему лежит? — спросил незнакомый голос.

Я открыл глаза. Передо мной стоял полковник. Хозяин, подполковник, — на цирлах позади него. Значит, начальство пожаловало. Помирание с музыкой откладывалось на неопределенный срок.

— Встать! — рявкнул хозяин.

Я тяжело поднялся, руки — за спину.

— За что здесь? — спросил меня полковник.

— Какое тебе дело, начальник?! Решили убить, так убивайте! Чего выпендриваться?!

Он посмотрел на мою синюю физиономию и приказал сопровождающим:

— Всем выйти.

Хозяин, геббельс и кум шустро выпулились из камеры.

Полковник сел на шконку, хлопнул ладонью рядом с собой:

— Садись, рассказывай.

— Что? — спросил я.

— Все по порядку: за что сидишь, за что сюда попал, за что убить хотят.

Ну, я и рассказал.

Полковник выслушал, делая пометки в блокноте.

— Фамилия, имя, отчество? — спросил он.

Я назвал, и он посмотрел на меня с интересом. Тут и у меня развеялись последние сомнения и я сказал:

— Он самый, Вениаминович (я помнил только его отчество, очень редкое, почему и запало в мальчишескую голову). Когда-то вы обещали мне ешака подарить.

Полковник начинал службу в Средней Азии и оттуда привез поговорку, которую когда-то сказал мне, маленькому:

— Не плачь! Вырастешь, джигитом будешь, ешака подарю!

Тогда он был старшим лейтенантом, приехавшим в отпуск в родной Жлобоград. Стояла холодная весна, а он был загорелый, как не многие в июле будут. С моим отцом он учился в одном классе. Когда бухали, старший лейтенант пожаловался на службу в чужих краях и батя пообещал помочь. Обещание выполнил, ведь полковник служит, как догадываюсь, в Толстожопинске, заведует малолетками.

— Чем смогу, помогу, — сказал он тихо, а выйдя из камеры, рявкнул хозяину: — Завтра чтобы отправили! И если хоть пальцем тронете!..

На взросляк меня везли в воронке и одного. Я мог бы всю дорогу плевать в братские чувырла мусоров, сопровождавших меня, а они бы молча утирались. Я не стал. Вьются, вьются, в рот они ебутся…

Когда я на взросляке вышел из карантина, меня опять встречали. На этот раз не шестерка, а блатной.

— Ты Рамазана ебанул?

— Я.

— Пойдем со мной.

В каптерке меня ждал накрытый стол. На воле не многие ели те деликатесы, которыми меня угощали там. Приняв по полстакана самогона и закусив, сидевшая за столом братва объявила мне:

• Предыдущая
• 21/71
• Следующая