Чижик – пыжик - Чернобровкин Александр Васильевич - Страница 36

• Предыдущая
• 36/71
• Следующая

— Да, ты с ней справишься.

— Уже справился.

— Теперь ясно, почему она еще заносчивей стала, — говорит Нина. — Когда отца сняли, тише воды, ниже травы ходила, а потом снова…

— Да, — подтверждает Василек, — и я заметил.

Что-то ты слишком замечаешь ее, наверное, запала. У нас с тобой вкусы всегда совпадали. Отсюда и такая злость на нее. А я думал, что Василек одно-люб — раз-ъебай.

— Ну-ну! — язвит Нина. — Она тебе еще покажет, какой у нее характер.

— А какой он у нее?

— Несносный — это мягко сказано!

— Не может быть! — не соглашаюсь я. — У женщины такой характер, какой ей разрешает иметь мужчина. А разрешенное плохим не бывает. Иначе бы жопа об жопу — и кто дальше отскочит.

Василек дослушивает меня с открытым ртом — в бабологии он всегда был и останется двоечником — и выводит в зачетке и в направлении на экзамен нужную отметку.

Я в третий раз наполняю фужеры и мы начинаем болтать, как старые добрые друзья. Они жалуются на свою жизнь, довольно скучную, однообразную, я хвастаюсь своей, правда, сильно не распространяясь, потому что вору и бляди долго оправдываться. Сообщил им только, что вор в законе.

— Ты всегда был первым, — сказала Нина, глядя на меня влюбленно.

Умеют бабы ебаться взглядом. Кончит, правда, под Васильком, чему он будет несказанно рад.

Прервала застолье вернувшаяся дочка. Она поняла, что я не простой гость, поглядела с любопытством. Я внимательно присмотрелся к ней.

— На бабушку похожа.

— Не-ет! — пьяно отверг Василек. — Ни на одну, ни на другую!

А Нина поняла. И сразу принялась убирать посуду. Побыли-побыли, убирайтесь в пизду кобыле.

На прощанье я вновь погладил девочку по голове и прощелкал пальцами по ушам. Она не убрала голову, посмотрела снизу вверх так, словно ожидала, что поцелую в губы. Поцеловал не ее, а маму. В щечку. Нина на мгновение прижалась ко мне, чтобы обновить воспоминания. И я решил обновить, но поподробнее. Надо иметь сметку — ебать жену, не забывать и про соседку. Нина просекла мои мысли, заулыбалась по-сучьи. Одной бабе стало весело — села на хуй, ноги свесила.

Иришкин тоже развеселилась, увидев оценку. Она мечтала об «уд.», а получила самую лучшую.

— Как тебе удалось? Этот зануда такой принципиальный! Он ненавидит меня, не может простить, что мой папа… — она запнулась.

— …бывший первый? Он мне сказал об этом. Мы поболтали с ним за жизнь и он согласился, что это не самый страшный недостаток. Да и я настолько клевый парень, что только за одно это надо поставить моей жене отличную оценку.

Слово «жена» Иришкин просекла на втором или третьем круге осмысления. Она замерла, ожидая продолжения. Я сделал вид, что не догоняю.

— Надо будет что-то, подходи к нему, все сделает.

— Хорошо, — тихо произносит она, ожидая от меня другое.

О чем еще болтать?! Кончай пиздеж, начинай ебеж! Я валю ее на кровать.

От нее сильно пахло лесом, потому что лежала, как бревно. Буду знать, что на время ебли бабья голова должна быть абсолютно пуста.

Ира ждет, когда я отдышусь и расслаблюсь, и сообщает без вступления:

— Я беременна.

— Знаю.

Пауза тянется минут пять. Бабе надо сделать огромное одолжение, женившись на ней, иначе одолжение сделает она — со всеми вытекающими последствиями. Да и трудная добыча дороже ценится.

— И что мне делать? — не выдерживает она.

Я растягиваю следующую паузу до тех пор, пока не ощущаю, что Ира сейчас взорвется.

— Рожай.

— А-а… — тянет она, не зная, как спросить о главном.

— Выходи за меня замуж, — произношу я намного спокойнее, чем ожидал. Это так просто — даже странно. И я продолжаю: — Я люблю тебя.

Надо было бы поменять эти фразы местами, но их проглатывают и в таком виде.

— И я тебя! — горячо шепчет она, целуя меня в щеку, а затем тянется к моим губам.

Насосавшись, отпадает, погружается в мечты. Курочка в гнезде, яичко в пизде, а баба цыплят считает.

Слез я с иглы, оклемался малехо и сразу заметил, сколько по земле шляется пизд неоприходованных. И пошел ебать всех подряд в хвост и в гриву. Эх, ма, была бы денег тьма, купил бы баб деревеньку и ебал помаленьку! Тогда мне во всем масть перла. Теперь знаю, что если слишком прет, значит скоро крупный облом будет, и наоборот.

Чего я полез на эту дуру — уже не помню. Не скажу, чтоб красивая или фигуристая была, не скажу, чтоб женственная или сексуальная, но чем-то она мне приглянулась. Вообще-то я не люблю истеричек. Они хороши в постели чувственностью через край, а по жизни — лучше не связываться. Я же прикипел к этой сучке, будто у нее пизда с золотым ободком. Сказалась моя любовь к литературе, ведь она называла себя поэтессой. И действительно, долдонила стихи когда надо и не надо. Свои и чужие, причем забывала говорить, какие именно ее, поэтому затрудняюсь сказать, были ли у нее хоть какие-нибудь способности. Слово «талант» к бабам не липнет, не говно. А по жизни Ася — так звали ее свои — оказалась способна на многое.

Познакомились мы в баре. Она сидела в компании молодящихся пропойц в свитерах или с цветастыми косынками на шее — местечковой богемы. Лишь один был в костюме и при галстуке, правда, в таком разноцветно-ярком, будто одолжил его у светафора. Потом я узнал, что это был уездный гений, писатель Есик. Он занимал в Союзе писателей кресло, с которого раздавалась материальная помощь. Там, видимо, и были истоки его гениальности. Деньги злы и раздают их козлы. Вокруг него сидели козлятки, получившие эту помощь, вместе пропивали халяву. Есик написал несколько, как я называю, «чукчанских» романов — что вижу, о том и пишу. А видит только себя, любимого. Его опусы можно объединить в один, в расширенную автобиографию, и назвать «Сага о Есике». Я считаю, что писатель начинается там, где заканчивается автобиография. Грамотно писать умеют многие, творить — избранные. О чем и сказал бюрократу от литературы. И сразу обзавелся смертным врагом. Не связывайтесь с человеком, написавшим одну книгу!

Асе было скучно с ними, стреляла глазами со скоростью пулемета. Угадала в меня. Я ощутил ее взгляд, полный ненависти. Ненавидела за то, что я не с ней. Когда наши глаза встретились, быстро потупилась и облизала губы, пухлые, рабочие. Свою компанию бросила без сожаления.

— Они, конечно, изысканные, — поделилась она позже, — но иногда так хочется под танк!

Ну, я ее и раскатал хуем по кровати, как гусеницами по асфальту. Орала так, что соседи стучали со всех сторон кулаками в стены, нижние — по радиатору молотком, верхние — по полу ножками стула. Асю их возмущение заводило еще больше. В промежутках между еблей она хваталась за хуй и не опускала ни на секунду. Даже ссать согласна была относить, а когда готовила хавку, я должен был стоять рядом, чтобы ей удобней было одной рукой управляться.

— Какой он у тебя большой! — шептала она, захлебываясь от спермы и восхищения.

Хуй как хуй — пядь да вершок, и еще три пальца поперек, и еще место есть, где вороне сесть.

Впрочем, готовить она не умела. Так-сяк яичницу поджарить или сварганить суп-рататуй — кругом водичка, посредине хуй. Да и все остальное делать не умела и не хотела. Ей бы только чтоб еблось, жралось и пилось, а о работе не думалось, и хуй чтоб на тачке подвозили. Я ее понимаю: кто работал и трудился, тот давно пиздой накрылся. Хотя ее неряшливость доставала меня. Поэтессы — самые большие неряхи.

Когда я впервые зашел на ее кухню, то остолбенел: с клена падают листья ясеня — нихуя себе, нихуя себе! Стол, единственный стул и пол были завалены книгами, тетрадями, исписанными листами бумаги, и по всему этому нагло и бодро маршировали дивизии тараканов. Ася смахнула макулатуру со стула и предложила его мне. Сама села на стопку книг.

• Предыдущая
• 36/71
• Следующая