Берег любви - Гончар Олесь - Страница 43

И такие с дождя покорные, непугливые... оказывается, когда им трудно, птицы сами льнут к человеку, полностью доверяют ему свою судьбу...

- Птицы, видимо, тоже способны ощущать людскую доброту.

- Еще как! Но мы-то не всегда бываем добры с ними.

Найдется иной раз такой, что этих обессилевших, израненных пташек шваброй сметает поутру за борт. Ну, у насто, на "Орионе", впрочем, таких не было. Но вообще-то жестоких на свете еще немало... Что же касается "Ориона", то он птиц всегда приютит... Набьются, бывало, и капитану в каюту и ко мне в мастерскую... Стоишь среди них промокший под дождем до нитки, а они облепят тебя, садятся на голову, на плечи, так трогательно попискивают...

Инне живо представилось низкое корабельное помещение, наполненное ласточками, которые доверчиво слетелись в теплое и светлое людское гнездо, увидала и облепленную ими одинокую, в мокрой одежде, человеческую фигуру, боящуюся шевельнуться, вот этого улыбающегося, по-детски счастливого Ягнича-узловяза... Будто наяву слышала тонкий писк пичужек и грозный рев ночных стихий вокруг корабля...

- Ну а потом что с ними стало?

- Всю ночь свет не выключал, чтоб не боязно им было.

Устроил их на полках, на свитках парусины, на разных снастях - тут вам, думаю, будет удобнее... Вот так и переночевали. А утром выпустил.

- И все?

- Все.

Как просто и буднично и как много это сказало девушке о человеке...

В сундучке орионца оказались еще какие-то ножички, шила, даже циркуль, чуточку побольше школьного. Все это мастер также отложил, чтобы забрать с собой на место повой работы. II конечно, наперсток-гардаман и весь набор парусных иголок. Перед тем одну из них вынул, раздумчиво повертел в руках, подал девушке:

- Прочти, что там написано.

На одной из трех граней Инна увидела вычеканенную вдоль иглы надпись.

- "Made in England",- медленно прочла она.- Так это английские?

- Не думай, что у них сталь лучше... череп фашистский все-таки от нашей треснул... А вот в парусном деле англичане издавна мастера. Про Роберта Стила читала чтонибудь?

- Нет, не приходилось.

- А ты поищи. Чайные клиперы, которые он с братом построил, это ведь было чудо истинное. Не находилось равных им ни в легкости, ни в быстроте хода, ни в красоте линий и форм... Это еще в те времена, когда существовал обычай устраивать гонки чайных клиперов - от Шанхая до Англии с партией первого чая нового сбора. Вот там разжигались страсти! Вся Англия тем только и жила: кто придет первым? Повсюду ставили на парусник, как на скаковых коней: а нуте-ка, который из них наберет соколиного лета, обойдет, обгонит всех остальных... Один капитан якобы застрелился у себя на мостике, когда увидел, что его обогнали, что не первым пришел...

Инна слушала орионца и удивлялась тому, что в тайниках его памяти сохраняются даже эти всеми забытые соревнования чайных клиперов... Девушка все еще вертела в руках граненую иголку с большим ушком, потом, не зная, что с ней делать, протянула обратно дяде. Он сидел неподалеку, сундучок был снова заперт, отставлен в угол.

- Возьмите иголку...

Орионсц даже отклонился, сделав руками быстрое, отстраняющее движение:

- Оставь себе, оставь. Инка...- И, отвернувшись, глухо добавил куда-то в сторону: - Будет тебе память о сродственнике. Сохрани. Береги, когда меня, старика, уже и на свете не будет.

В голосе его девушка уловила что-то такое, что глубоко тронуло, взволновало ее. Что там иголка, не в ней же дело!..

Вместе с этой немудреной вещичкой он передавал ей что-то безмерно более ценное, может, частицу своей жизни, частицу пережитого, всего своего отболевшего и все еще дорогого. Думалось Инне, что сейчас он с чем-то прощается, отсекает от себя какие-то самые заветные жизненные нити, частичку чего-то безвозвратного вручает ей вместе с этим скромным амулетом, вручает на память, а может, и па счастье. И хотя находились они на разных этажах жизни, хотя далек и недоступен для нее был тот мир, который орионец носил в себе, однако девушка сейчас остро ощутила свою связь с неведомым этим миром, свое духовное с ним родство; он стал в чем-то созвучен с ее собственным настроением и восприятием окружающего, крайне необходим был ей для внутреннего созревания, а может быть, и для нормального развития тех поэтических ростков, которые в ней пробуждаются и все сильнее ищут проявления. Не только в крылатой паруснической профессии Андрона Гурьевича-в самой его натуре Инна открывала нечто глубоко поэтичное. Еще и раньше, расспрашивая бывалого моряка о жизни его под парусами, каждый раз Инна радостно удивлялась беззаветной его преданности "Ориону", и ей хотелось все больше, полнее познать эту жизнь. Но до сих пор старик неохотно открывал свою душу постороннему, не торопился, как это делают нередко другие, выворачивать ее наизнанку, полагая, видимо, что все его личные боли должны переболеть в нем самом, не показываясь чужому глазу. И только вот сейчас, когда, по обычаю, присели на веранде перед пусть и не дальней, но все-таки дорогой, орионец услышал в себе властную потребность поделиться с племянницей своими переживаниями. Таким вот он совершенно но походил на прежнего, сурового, запертого на все замки Ягнича. Тихо и как-то даже виновато признался, что его до сих пор тянет море, до сих нор влечет оно к себе его какой-то странной и неодолимой силой и что, самое главное, не в состоянии он забыть то, что должен бы забыть, то, к чему нет возврата. Что это? Привычка? Только ли она?

Зовет, манит его жгучая, неотступная тоска по чему-то, чему он даже имени не знает. Может, это тоска по молодости? По тем летам, когда юношей, затаив дыхание, прислушивался к тонкому, ни с чем не сравнимому пению в парусах и когда, как каждый паренек, чувствовал себя Магелланом? Работать приходилось на высотах, где голова идет кругом. Часами висишь над шквалами, прижавшись грудью к реям. Зато уж потом летишь и летишь, летишь и знаешь, что над тобой паруса надежные, ты сам их перебрал и вооружил, ты сам хозяин своего полета...

- Слушая пас, дядя, невольно подумаешь, что на "Орионе" люди исключительные, одни герои.

- Слабодушных, доченька, море не принимает.

А "Орион" судно особое, оно, как добрый вестник, как неутомимый связной между людьми... Ясный, открытый, с добром идет по всем широтам, и поэтому всюду приветом его встречают... Прямо скажу: честь и гордость быть в его экипаже. Буря, стихия, ночной ураган - это, конечно, не мед. А уж когда ты выстоял, когда не раздавило, но проглотило тебя, то тут, Инка, и радость человек испытывает такую, какой не бывает нигде... Слышал, песни ты сочиняешь, Инка. Вот уж где, скажу тебе, песня! Идем при попутном, простор без конца-края, все у нас ладится, курсанты с секстантами в руках собрались на юте - берут пробы солнца... Но вдруг попутный усилился, ставим тогда все, как говорят у нас, "до последней сорочки", все до единого паруса подымаем и несем над собой! Мчится твой красавец, птицей взлетает на волну, проваливается и снова взлетает - какое зрелище это!.. Мчится, весь в брызгах, в пене, в росс, вода вокруг кипит, и весь корабль окутан облаком водной сверкающей пыли, облаком сияния... Паруса и простор - кто однажды изведал все это, тот уже на веки вечные прикипит сердцем к морю. Так-то вот, Ипка.

* * *

По утрам стала седеть земля. Поля покрывались легкой изморозью. Астры и майоры-панычи зацвели в кураевских палисадниках, кажется, еще ярче, по-осеннему...

Просторное стали степи; омылись прохладою, отдалились горизонты. Океан воздуха стоял хрустально-прозрачен.

Птицы собираются, слетаются сюда, в приморье, отовсюду (некоторые, кажется, тут и зимуют - изменяется климат).

Возвратились комбайнеры из Казахстана. Оба Ягнича - отец и сын привезли подаренные им чапаны (национальная одежда, которая вручается только самым уважаемым людям), оказался и урюк и кишмиш в рюкзаках.