Повести и рассказы - Гончар Олесь - Страница 46

— Как ты думаешь, Надя, Костя вернется? — спрашивала сестру Варвара Григорьевна.

— Не знаю, не знаю, ничего не знаю!.. Знаю только одно, что он выполнит ее завещание…

— Почему она только ему завещала?.. Почему, Надя?.. Почему нам не завещала?..

— Не знаю, Варя… Но разве мы тоже не выполним ее завещание?..

— Выполним, — шептала тетя Варя, — мы тоже выполним…

— Разве не могло бы все быть иначе, — говорила Надежда Григорьевна. — Совсем иначе… Чтоб мы сидели вот так же, а она возвращалась от друзей… Тихо вошла в сад, сорвала розу…

Вдруг поблизости в самом деле послышался легкий шорох.

Сестры испуганно вскочили.

— Здравствуйте!

Перед ними, улыбаясь, стояла Веснянка. У Надежды Григорьевны перехватило дыхание.

— Кто это? — с трудом выговорила тетя Варя.

— Разве вы меня не узнаете? — непринужденно заговорила девушка, сдерживая улыбку. — Это же я, та, что сидела у вас в погребе.

Тетя Варя подошла к Веснянке и внимательно оглядела ее с головы до ног: босая, в короткой юбочке… с прутиком вербы в руке. Запах болотных трав, степной полыни, казалось, принесла с собой девушка.

— Ты откуда? — наконец спросила тетя Варя.

— Из эшелона, — шмыгая острым носом, ответила Веснянка.

— Из какого эшелона?

— Разве вы не слыхали? Нас же партизаны отбили около Яресек. Говорят, у них командиром сам секретарь обкома. Как налетели из лесу, и с той стороны, и с этой!.. Охрану перестреляли, паровоз под откос, а нам скомандовали: бегите! Мы кто куда — по лесам! Волюшка вольная!

— И дома еще не была?

— Нет. Прямо к вам. Мне Ляля наказывала, как только вернусь, к вам забежать.

— Где ты видела Лялю? — встрепенулась Надежда Григорьевна.

— Мы в одной камере сидели. Когда нас выводили на станцию, она мне наказала. А их оставили в тюрьме, всех шестерых…

— Как она себя чувствовала? — опять спросила Надежда Григорьевна, замирая.

— Вы за нее не волнуйтесь: жива, здорова и унывать не собирается. Она, наверное, в следующий эшелон попадет — их тоже отобьют. Леса прямо гудят от партизан!..

Женщины молчали, сдерживая рыдания. Врожденное материнское чувство подсказывало им, что этой девочке не надо говорить о казни.

— Какая она была в последний раз… когда ты ее видела? — спросила после паузы мать.

— Спокойная… Знаете, такая спокойная, что мне даже как-то не по себе стало. Словно ей известно все-все, чего другие еще не знают. И смотрит… Я такого взгляда ни у кого не видела. Как будто и сквозь стены все видит. А что, к ней не пускают?

— Нет, — сказала мать.

— Напугались, потому и не пускают. Боятся восстания заключенных.

— А предательница тоже в тюрьме осталась? — спросила тетя Варя. Уже после первого Лялиного письма, в котором та сообщила об измене Корольковой, тетя Варя поклялась: едва негодяйку выпустят, она выследит ее и убьет собственными руками. — Или, быть может, эту негодяйку партизаны отбили вместе с вами?

— Ее уже не отобьют, — успокоила Веснянка. — Ей уже капут. Сама удушилась в камере.

— Как удушилась?

— Рушник на спинку кровати — и вся песня. Собаке собачья смерть.

Тетя Варя вздохнула.

— А что Ляля говорила… в последний раз? — спросила Надежда Григорьевна. — Вспомни… Ну, что-нибудь! Только не выдумывай. Хоть бы одно словечко.

Веснянка задумалась.

— Ой, как она говорила!.. Я и передать не сумею. Все чудно как-то… Словно бы и не мне, а всем говорит… Встанет ночью и ходит, ходит по камере, а потом вдруг: «Люди! Я вас приветствую. Я вас люблю…»

Надежда Григорьевна закрыла лицо руками, прислонилась к стволу. Яблонька осыпала ее холодной росой.

Тетя Варя сидела прямо на земле, скорбно прислушиваясь к темному притихшему небу.

— Уже не гудит, — сказала она как бы самой себе.

— Это не с той стороны ветер, — возразила Веснянка. — Переменится — и опять загудит.

Надежда Григорьевна, с трудом передвигаясь, подошла к девушке, положила руку ей на голову, заглянула в глаза:

— Оставайся у нас. Не уходи… Оставайся жить…

— Э, — Веснянка энергично замотала головой. — Не могу. Приходить буду, а навсегда не могу.

На заре сестры провожали Веснянку. Вышли за околицу. Осыпанные обильной росою луга казались седыми. Стоило шагнуть — и на траве оставался ярко-зеленый след.

— До чего хорошо! — воскликнула Веснянка. — Шла бы и шла, покуда сил хватит! А знаете, я уйду в леса! К партизанам подамся.

Тетя Варя и Надежда Григорьевна молча шагали рядом. Так они и шли к розовеющему востоку, а за ними в утренней синеве утопал белый Подол и вздымался высокий собор на крутой горе. В заречной голубоватой дымке утопали леса, начинавшиеся здесь и тянувшиеся вдоль Ворсклы через всю Полтавщину до Днепра.

Под ногами зашелестел-задвигался рассыпчатый береговой песок. Еще не было видно реки, спрятавшейся в берегах, но она уже чувствовалась по свежести и прохладе, которой потянуло от нее.

Приблизившись, голубой лес превратился в зеленый, его малахитовые ущелья на том берегу полнились тысячеголосым птичьим гомоном. Зеленый мир, умытый росой, пробуждался, щелкал, высвистывал, и громкое эхо повторяло сказочное богатство аккордов, ладов и звуков. Кукушки куковали так чисто и звонко, будто касались клювами чарующих клавишей неба.

Восток разгорался все ярче; пестрая, радостная музыка, наплывая из зеленых глубин, словно бы обнимала Веснянку.

— Ух! — восклицала Веснянка, ступая упругими, омытыми росой ногами. Ее мокрые, исхлестанные травами колени покраснели. — Ух!..

Так они и шли, ни о чем не говоря между собою, ибо не было в человеческом языке слов, способных передать эту утреннюю симфонию пробудившейся природы.

Остановились на высоком берегу и, поглядев вниз, замерли от удивления. У самой Ворсклы на вылизанном волной влажном песке лежали десятки людей. Юноши и девушки, бородатые дядьки и тетки с кошелками, приготовленными, видно, на базар. Как раз в этом месте был брод, через который из-за Ворсклы добирались в Полтаву по всяким делам и на базар.

— Старик Сапига, — узнавала Надежда Григорьевна среди лежавших, — мать Бориса… Мать Валентина… Чего они лежат?

Веснянка застыла, как удивленная горная козочка на крутой скале.

— Пьют? Нет, не похоже…

Солнце вот-вот должно было взойти, небо в верховьях реки загорелось гигантским костром, и вода, покрытая низкой белесой дымкой пара, вспыхнула румянцем.

— Слушают! Они слушают! — вдруг выкрикнула девушка и, спрыгнув вниз, побежала к берегу. Сестры, скользя и зарываясь ногами в сыпучий песок, опустились за ней.

В последние дни гул фронта отдалялся, будто угасал. Полтавчане его теперь не слышали даже ночью. Боевые рубежи переносились все глубже на восток, куда отступала Советская Армия, обливаясь кровью в тяжелых боях. Далекий фронт слышался лишь на рассвете, в утренней тишине, а чуткая водная гладь, вытекая откуда-то из-за Белгорода, несла на своих волнах еле уловимый гул битвы.

Из-за этого и приходили утром сюда на берег.

Веснянка упала грудью на песок, прижалась ухом. Надежда Григорьевна и тетя Варя опустились неподалеку от нее на колени, потом прилегли и тоже приникли к земле, как к чуткой мембране. Где-то в верховьях, в глубине России, еле слышно гудело, и дрожь, охватывавшая тело земли, замирая, передавалась сюда.

Проходили долгие месяцы.

Во второй половине сентября 1943 года оккупанты начали жечь Полтаву. План разрушения города был тщательно разработан. Ничто не было забыто, все охватывалось этим сатанинским планом: городские поликлиники и школы, вокзалы и жилые кварталы, знаменитый исторический музей, построенный в стиле украинского барокко, и такие же дома, украшенные по фасадам художественной цветной керамикой. Все это подлежало уничтожению, должно было сгореть дотла. На месте степного города-красавца, окруженного заводами и вокзалами, разросшегося пышными садами и парками, дьявольский план предусматривал на кручах правого берега Ворсклы огромный дикий пустырь, заваленный смрадным пеплом и обгоревшими руинами.