Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 7

• Предыдущая
• 7/33
• Следующая

— К сожалению, Степанов, дела обстоят не так розово, — сказал я. — К осужденным за умышленное убийство условно-досрочное освобождение не применяется…

Он яростно вперился в меня, и в глазах его бушевала буря — смятение, надежда, злость, растерянность. У нас случаются такие бури в сентябре: одновременно хлещет ливень, в дырищи черных туч прорываются пылающие столбы солнечного света, небосвод над головой улегся на огромную радугу, а с водоема поднимается отливающая свинцом снежная пелена… Нет, непростой паренек этот Степанов. Глядя сейчас на него, я мог себе легко представить, как он, разъярившись, прыгает за руль своей старой «Победы» и с ревом разгоняет ее, направляя на толпу…

— И что, выходит, трубить мне от звонка до звонка? — потерянно спросил он. — С раскаянием и чистосердечным признанием? Так, что ли, выходит, по-вашему?

— Это, Степанов, не по-моему, а по закону. Я понимаю, что вы сейчас чувствуете…

— «Я понима-аю»!.. — передразнил он меня. — Все вы тут все понимаете!..

Не обращая внимания на его нахальство, я сказал:

— А тут особого понимания не требуется. Не надо быть курицей, говорят французы, чтобы представить, как она чувствует себя в кастрюле…

— Дураки ваши французы! — заявил Степанов с большой проникновенностью.

Я помолчал немного и сказал без нажима:

— И все-таки я бы хотел напомнить этой страдающей курице, что как раз сегодня поминки по человеку, которого эта курица склевала. Это может облегчить курице ее боль и обиду…

— Да бросьте, гражданин следователь! Не ремонтируйте мне мозги! — сказал, как сплюнул через губу, Степанов, и на лице его после разразившейся бури не осталось ни малейших следов раскаяния и скорби.

— Хорошо, — охотно согласился я. — У меня к вам один вопрос по существу. В самом первом объяснении, которое вы написали ночью в милиции… Помните?..

Я достал из папки голубой бланк милицейского протокола и показал ему.

— Вы помните, что вы писали в объяснении?

— Ну, помню… Смутно конечно… — настороженно ответил Степанов, явно ожидая от меня какого-то подвоха.

— Вот вы здесь изложили случившееся на площадке для отдыха несколько иначе, чем другие участники происшествия… Да и сами вы потом по-другому заговорили…

— А чего по-другому? — спросил он, а сам положил ногу на ногу, и по непрерывно раскачивающемуся носку тяжелого тюремного ботинка было видно, что он сильно нервничает.

— Ну, здесь, вот в этом объяснении вы собственноручно написали, что затормозили, увидев, как несколько человек кого-то бьют, а присмотревшись, узнали в избитом Алексея Плахотина, шофера с вашей автобазы. Вы вступились за него, и тогда все остальные накинулись на вас и вы, испугавшись, решили сбежать с места драки на машине, но они вас не пропускали и вы ударили бампером и облицовкой двоих нападавших… Вы это писали?

— Наверное, писал… — кивнул он, продолжая упорно смотреть мимо меня, будтона болотно-зеленой стене было нарисовано что-то очень интересное.

— А через день на допросе официально заявили следователю Верещагину, что вы сами пристали к этим людям и ударили Плахотина, в результате чего и произошла драка со всеми последовавшими событиями. Так?

— Ага. Так оно все и было… — твердо сказал он, но смотрел упорно вбок, так что я был вырублен из его поля зрения.

— Тогда уточните мне сейчас, когда же вы говорили правду и почему изменили показания.

Нервное лицо его стало твердеть, будто затекало медленно цементом. Он глубоко вздохнул и уверенно заявил:

— Я Верещагину сказал, как было дело. А в объяснении напутал… Испугался, волновался сильно… Умозатмение… Оправдаться думал… Я ведь тогда не знал еще, что Дрозденко умер…

— Ладно, — я встал, сложил листы в папку и убрал дело в портфель. — Обещаю вам не тянуть с расследованием… И вести его со всей возможной объективностью…

— А там уже и расследовать-то нечего, и так все ясно. Скорей бы суд и — в колонию. Ничо, все переживем. Ишаков даже волки не едят…

Умозатмение. Последняя стихия после сокрушительной бури. Или перед ней?

Плохая погода, ничего не попишешь. Небо лежит на затылке и давит на мозжечок. Маленько кружится и гудит голова, чуток ножонки подгибаются. А может, и не в погоде вся беда. Аккуратный читатель «Вечерки», я всегда внимательно прорабатываю рубрику «Погода на завтра и рекомендации врача». И постепенно заметил удручающую закономерность: какую бы погоду ни обещали синоптики, врачебные прогнозы всегда довольно грозные, а рекомендации неутешительные. Малопонятные пугающие слова вроде «метастатического давления» предписывают мне избегать стрессов, эмоциональных перегрузок, избыточного физического утомления. Сначала я хотел согласовать эти советы с поборником физического здоровья Шатохиным, указавшим мне на то, что телесная сила — залог молодости души, но потом на всякий случай воздержался. Тем более что он огорченно-заботливо напомнил бы о том, что в распечатанной мною с утра пачке осталось всего две сигареты.

Любому дураку ясно, что в больничной палате курить нельзя. Тем более в присутствии дамы. Молодой, красивой, в модных брючках-«бананах» и темно-синей кофточке — выходной рубашке американских ВВС. На плечах погончики с птичками, на левой пышной груди орденские ленточки, на правой золотая эмблема «U.S.AirForse». Ах, какая замечательная летчица! Чарльз Линдберг и Анна Дюваль от зависти умерли бы; они ведь были всего лишь гражданские летчики, хоть и американские, а эта боевая.

Воздухоплавательница сидела верхом на белом больничном стульчике и курила. Когда я открыл дверь, она заливисто, весело хохотала, держа в руке слоящуюся ароматным синим дымом сигарету. Распотрошенный блок «мальборо» валялся на тумбочке рядом со сложным хирургическим сооружением, в котором можно было признать кровать только потому, что на него был водружен человек, именуемый в документах Суреном Хачиковичем Егиазаровым, 27 лет, метрдотель ресторана «Центральный», процессуально признанный потерпевшим в «Деле по обвинению А. А. Степанова в убийстве гражданина Дрозденко В. Ф. и нанесении тяжких телесных повреждений гражданину Егиазарову С. X.».

Грандиозный ансамбль из пластиковых матовых деталей и нестерпимо сияющих хромированных штанг, рычагов и ручек позволял — так мне, во всяком случае, показалось — лежать хоть на потолке. И Егиазаров, видно, в этом нуждался, поскольку обе его ноги, закованные в тяжелые гипсовые доспехи, были высоко подвешены сложной системой блоков, хомутов и лямок. Первое, что мне бросилось в глаза, прежде чем я рассмотрел его лицо, желтая, намазанная йодом пятка и спицей проткнутая насквозь лодыжка, к которой крепилась вся подвеска.

Печальное это зрелище могло бы хоть кого расстроить, если бы не хохочущие пациент и его посетительница-летчица. И бешеный рок из динамиков стереофоника «акаи».

— Здравствуйте, веселые молодые люди, — сказал я приветливо.

— Здорово, если не шутишь, — отирая слезы радости, крикнул Егиазаров. — Заходи, дед…

Я даже оглянулся на всякий случай — не пришел ли со мной, не просочился ли незаметно какой-нибудь дедуган? Да нет, один я вошел. И на деда я еще не очень похож. Интересно знать, Шатохина он бы тоже назвал дедом?

— Что ты головой машешь, как ишак на овода? Проходи, не тушуйся, садись! Гость не гость, а все-таки человек при деле! Намотался за день, а?

— Да вот, не скрою, притомился маленько, — сказал я осторожно, немного обалдев от веселого нахальства моего потерпевшего.

— Маринка! — скомандовал он летчице. — Ну-ка, притарань из холодильника салями, рыбки копченой, ну, там еще чего, помидорчиков-огурчиков. А бутылка в шкафу… Давай, стариканчик, присосись к стаканчику, очень с устатку бодрит…

— Собственно, я не пью, — заметил я выжидательно, поскольку мало-мало растерялся.

— Ну, это не ври! Сейчас не пьют только больные или подлюги. А ты мужик вполне здоровый, помрешь еще не скоро. Ха-ха-ха! Ты что стоишь, Маринка? Ну-ка бегом!

• Предыдущая
• 7/33
• Следующая