Вороново Крыло - Марченко Андрей Михайлович "Lawrence" - Страница 17

• Предыдущая
• 17/44
• Следующая

– Эй, – спросил солдат: Ты есть будешь? Я кивнул и поднялся. Он принялся меня кормить. Когда он закончил, я спросил:

– И долго это будет продолжаться? – имея ввиду свои руки. Солдат не ответил, но заговорил штатский:

– Не переживай, уже скоро… Они ушли, так и не объяснив, что значит это «скоро». Скоро развяжут? Скоро перестанут кормить? Скоро сделают так, что я просто забуду, про руки? Или скоро что-то успокоит меня навсегда?

К тому времени я почти не думал, что у меня есть руки. Может ли слепец забыть, что у него нет глаз? Может ли калека не вспоминать, что он искалечен? Мастер мечей Южного форта был слепым с рождения, и стало быть не знал, что такое свет и краски. У него было свое представление о движении, об уродстве, о жизни наконец. Он бы не смог его нам объяснить этого – для того, чтобы понять суждение слепого, нужно быть слепцом самому. Коменданту Тебро отсекли в бою руку, но оставили другую. Это был его последний бой – стало быть тогда в нем погиб фехтовальщик. Была отсечена часть тела и часть души. Он смог жить дальше, но смог ли он остаться прежним? Это вряд ли. Тот, кому я отрубил запястье в селе с забытым названием, напротив радовался, что отделался только запястьем. Конечно он лгал – без ладони жить трудно, но можно. Но он убеждал себя, и похоже поверил в это. Не самая плохая позиция, я думаю… Не много ли калек для такого краткого отрезка жизни? А что поделать – война… А что поделать – жизнь… Но разве, человек, у которого на месте руки, ноги и все остальное, не может быть калекой? Калекой внутри, конченым человеком, что несет свое проклятие в самом себе? Я долгое время видел только таких калек, и кажется, стал таким же. Может лучше быть уродливым внешне, нежели жить с покореженной душой? Я бы хотел, чтобы у меня был выбор, но его нет и не будет…

«Скоро» случилось через два дня. За это время мое положение не изменилось: два раза в день меня кормили. Штатского я не видел, и теперь меня кормили два солдата, каждый день обыскивая меня и проверяя путы. Мне дали два войлочных одеяла и подушку, и теперь ночи стали почти сносными. Меня ни разу не выводили из камеры, но я слышал, как тюрьма продолжает жить своей жизнью: гремели ключами стражники, скрипели двери камер, раздавались шаги – кого-то вели в камеру, кого-то, может быть, отпускали на волю, наверное, были и те, кого вели на эшафот. С утра до вечера был слышен перестук, но я больше не вмешивался. Но перемены назревали. Сперва я услышал, как гремела цепь, опуская мост, как по плитам замка грохочет кавалерия. Внимания я тогда не обратил – в крепости то и дело менялись части. Я слышал, как зашумела кузница, загудел горн, загремели молоты. А когда по лестнице застучали кованные сапоги я знал – это за мной. Я поднялся и сел на лежак. Сначала заскрипела дверь дальше по коридору, и когда дело дошло до меня, у стены уже стоял другой пленник. Кроме нас в подвале было пять солдат и все тот же штатский – и я уже не сомневался – магик. Я думал, что к нам присоединят других узников, но больше никого не было. Когда нас вели по лестнице, пленный спросил:

– Это ты тогда стучал? Я кивнул.

– Так я и думал… – ответил он. Нас отвели на кузницу, где в первый раз за пять дней развязали руки. разумеется под присмотром магика и солдат. Но это было лишним: руки, отвыкшие от движений висели плетями и я не смог бы сотворить даже простейшее заклинание. Но и эта свобода длилась недолго – нас тут же заковали в кандалы, отлитые, наверное, под заказ. Это были стальные перчатки, что состояли из двух полуматриц, меж которых помещалась растопыренная пятерня, так что свободными оставались только первые фаланги пальцев. Перчатки соединялись цепью и закрывались на замок. Весило все это никак не меньше шести фунтов. Потом нас накормили – верней впервые за все пребывание в плену мы ели сами. Нам дали ложки, но держать мы их не могли, а, посему, хлебали похлебку как кисель. За едой нам удалось немного поговорить.

– Давно здесь? – спросил я.

– Четыре дня… Откуда ты?

– Из котла под Сиенной… Вторая регийская хоругвь.

– А я из-под Вольно. Я что-то слышал об этом бое и спросил:

– Говорят, драка была еще та?…

– Не знаю, я ее пропустил… Как оказалось, за день до боя кадет вернулся из самоволки пьяный врызг. Поскольку о грядущей битве еще никто не знал, его заперли на гауптвахте, а когда началась свалка о нем просто забыли. Тюрьма несколько раз переходила из рук в руки, но о кадете вспомнили тогда, когда победителям понадобилось место для своих провинившихся. И из карцера он попал прямо в плен. От общей массы пленных его отделили, когда он заточенной о булыжник монетой, перерезал горло одному конвоиру и едва не убил второго.

– И вот что странно: когда меня вели на этап, я слышал, что остальным сообщили, будто меня повесили. Не к добру это, не к добру… Я рассказал кадету про свое пленение и про допрос. Он ел быстрей меня, и к тому времени как я съел половину миски, он съел все и теперь разломав хлеб, насухо вытирал миску насухо.

– Ну что ж, – сказал он: Мы преломили хлеб. Стало быть повод для знакомства есть…Таден Хайдер, кадет.

– Дже Кано, лейтенант. Я подал ему руку как для рукопожатия и он стукнул мне по перчатке своей закованной пятерней.

– Простите господин лейтенант, но честь отдавать я вам не буду. Наш обед был прерван – конвоиры закончили трапезу и были готовы продолжать путь. Нас посадили на лошадей, конвоиры – егеря тоже были в седлах, но мы не трогались – ждали кого-то. Я думал, что с нами поедет магик, что навещал меня в каземате, но через некоторое время он спустился во двор с другим штатским. И если с солдатами магик вел себя высокомерно, то перед штатским явно пресмыкался…

– Контрразведка, – бросил мне кадет, – уж верь мне. Я этих сволочей за милю чувствую… Пока шпион садился в седло, магик придерживал коня. Натягивая перчатки, разведчик посмотрел на нас.

– Двое, – сказал он, – вчера ты говорил о троих. Наш магик ссутулился будто в ожидании удара:

– Третий умер сегодня ночью… Шпион кивнул:

– Проследи, чтобы личные вещи и тело было уничтожено. Он ударил коня и конвой тронулся.

С каждым днем нас уводили все дальше в тыл, вглубь страны. Нас передали в другое управление – я сужу об этом по изменившемуся отношению к нам. Теперь нас неплохо кормили, верней кормили нас полным дерьмом, но дерьма этого было достаточно. Иногда нам доставалось вино, поганое, выгнанное из ягод, но после долгого воздержания оно казалось нам райским напитком. и мы понимали – кое-где жизнь все еще хороша, а местами еще лучше. Я говорю «нас», потому что за это время к нам присоединилось еще человек семьдесят. Мы забирали их в замках или фортах и даже на безымянных перекрестках встречались патрули с пленными. Все пленные были молоды, попадались ребята лет пятнадцати, но не было никого старше двадцати. Офицеров было немного, но рядовых не было вовсе – все больше унтер-офицеры. Я раньше и не предполагал, что можно в шестнадцать лет быть ветераном, носить нашивки за добрый десяток кампаний. Были даже полковые магики, которые обещали стереть в пыль всю эту богадельню, как только им развяжут руки. Магиков было человек двадцать, но ввиду малочисленности магического цеха они знали друг друга и держались обособленно. Некоторые были мне знакомы, но присоединятся я к ним не торопился. Во-первых магиком я был посредственным, почти самоучкой – мое обучение сводилось к краткому пребыванию в Корпусе Оборотней. А во-вторых я был все же солдатом – стало быть мое место было среди подобных. И как оказалось – это было к лучшему: в один из дней мы потеряли всех магиков. Хотя недавно мы принадлежали к одной армии, единства среди солдат не было. Пленные объединялись в маленькие группы по землячествам, по месту пленения. Никто в друзья не набивался, все были подавленные и настороженные. Никто не хотел рассказывать про свои ошибки. Может, многие опасались, что среди нас были подсадные, но сейчас я почти уверен, что на такое федераты не шли – они предпочитали варить нас в собственном соку. Утром пятого дня били кадета. Ночью ему удалось щепкой в зубах открыть себе кандалы. Он не учел одного – в замке был вделан магический аларм, что разбудил стражу еще до того, как он успел снять вторую перчатку. Его скрутили и бросили до утра, а на восходе устроили экзекуцию. Били его жестоко, ногами. Сперва он сжимал челюсти, чтобы не раскричаться, потом, когда из него выбили крик, орал, что передушит всех, кто его бьет, а под конец – просто выл в такт ударам. Потом его заковали в кандалы и вернули нам. Кадетом занялся я: кроме ссадин у него было сломано два ребра и я стянул их бинтами, вырезанными из полы шинели. Остальные пленные ухитрились собрать какие-то листья и корни. Некоторыми я умел пользоваться сам, предназначение остальных мне объяснили. Надо было что-то говорить, и я не нашел ничего умнее, чем сказал:

• Предыдущая
• 17/44
• Следующая