Один из первых - Богданов Николай Владимирович - Страница 15

• Предыдущая
• 15/21
• Следующая

Лошадёнка надрывалась, вздирая пласты слежавшейся земли, а Кузьма, спотыкаясь, как пьяный, о сухие комья, орал на неё:

— Н-но! Возле! Борозду!

И изо всех сил старался удержаться за ручки сохи.

Лицо его было черно от пыли и полосато от ручьёв пота.

Он не замечал нас.

— Да, — сказал Парфенька, — сошенька не сношенька, земля не перинка… По ней не потопаешь, хлебец не полопаешь.

— Знаешь что? Не будем ему мешать… И вообще… он ведь устанет… Давай отложим собрание!

— А что ж, отложим, — быстро согласился Парфенька, — пусть оно полежит, авось не протухнет!

Меня покоробило его странное понятие о собраниях, но я стерпел.

— Парфенька, — сказал я, — давай хоть поиграем в пионеры! Пойдём куда-нибудь, где нас никто не видит, и поиграем… Я так соскучился!

Парфенька был парень сговорчивый:

— Есть одно место, пошли!

Добежали до небольшой полянки в лесу, и тут я стал показывать Парфеньке строевые приёмы, разучивать салюты, изображал вожатого, подавал команду, дудел в воображаемый горн, подражал барабану. Играли мы всласть.

Вдруг кусты раздвинулись и чей-то насмешливый голос сказал:

— А чем это вы тут занимаетесь?

И над нами склонилось лицо, круглое, чистое, сияющее, как месяц. Ясные глаза разглядывали нас с добрым любопытством.

— Пионер? Настоящий? С галстуком, ну, значит, мне не наврали!

И высокий парень в красной рубашке с расстёгнутым воротом, в синих галифе вышел из кустов, неся в руке командирскую кожаную сумку.

— Ну, здравствуй, пионер, я комсомолец Петрушков!

Так вот он каков, знаменитый Петрушков! Я весь залился краской. Надо же, он застал меня за таким стыдным занятием! Чего уж смешней — пионер, как маленький, играл в пионеры!

— Ну покажись, дай я на тебя погляжу, полюбуюсь. Ведь первый раз вижу такое в натуре… Только на картинках… Вот бы наших ребят видеть такими, дожить бы!

Он трогал меня, брал за плечи, поворачивал.

— Учись, смотри на него, малый, и перенимай, нам это пригодится, — говорил он Парфеньке, не спуская с меня восторженного взгляда.

Он рассказал, что пришёл специально, явился в Лыковку, прослышав, будто здесь объявился пионер, что из-за такого случая стоило протопать хоть сто вёрст. Расспрашивал, из какого я отряда, что мы делаем, как работаем. Записал в книжечку, достав из полевой сумки. Там заметил я мыло, полотенце и рукоятку нагана. Это точно.

Конечно, Петрушков явился не из-за меня, у него дело поважней, да, наверное, по своей привычке этот хитрый парень с таким добродушным, открытым лицом всех своих планов никогда не открывал.

Вечером я понял, зачем он пришёл.

Вернувшись домой потемну, я не застал отца на завалинке и очень испугался. Что случилось? С тех пор как его помяло обвалившимся берегом, отец облюбовал завалинку и, подстелив дядин полушубок, посиживал, поджидая меня с улицы. И не один, всегда с ним вели разговоры какие-то мужики, бабы, много у него отыскивалось знакомых, друзей детства. Он не скучал.

И вдруг пуста завалинка. Где отец, что с ним?

— А ничего, не шебутись, — сказала тётка одно из непонятных мне деревенских словечек. — Испей вот тёпленького молочка. Отец уже попил и ушёл в сельсовет. Петрушков собрание актива проводит.

Наспех выпив молока и дожёвывая кусок чёрного хлеба, мягкого, вкусного, как пряник, — замечательно пекла хлебы моя деревенская тётка! — я бросился в сельсовет. Мне захотелось ещё раз, немедленно повидать Петрушкова, так он мне почему-то понравился.

И я его увидел.

Петрушков стоял на крыльце сельсовета, облокотившись на перила, а внизу, у ступенек, топтался Трифон Чашкин.

Весело улыбаясь, Петрушков говорил такие слова:

— Нет, дядя Трифон. Чего ты здесь не видал? Полна изба мужиков, махорочного дыму… Иди себе, спи спокойно в чистой горнице, погуляй перед сном, подыши свежим воздухом. А когда будешь надобен, мы тебя сами позовём.

Нет, совсем бы не так разговаривал я с кулаком. Уж я бы сказал этому образине всё, что я о нём думаю! Я бы ему дулю показал, на вот, выкуси, не пролезть тебе в наш сельсовет, так же как не попасть твоему сынку в пионерский отряд. Ишь, морда какая противная, волосатая.

А Петрушков…

Но, несмотря на ласковое обращение и заботу о его здоровье, кулак, повернув восвояси, ушёл, ругаясь с такой досадой, что его ругательства долго ещё звучали у меня в ушах.

Я, конечно, проскользнул на собрание актива. Оно уже заканчивалось.

Здесь Петрушков с той же доброй улыбкой говорил председателю сельсовета, человеку с красным лицом, будёновскими усами, с орденом Красного Знамени на груди, такие злые слова:

— Позоришь ты свой орден! Мы не посмотрим на твои старые заслуги, выставим тебя, да и всё! Народу здесь не вывеска нужна, а стойкий элемент, к которому не подползёт гад. Кто ты такой, чтоб так единолично распоряжаться советской властью?

И дальше ещё какие-то ужасные слова.

Да если бы мне такое наговорили, да я бы тут… Но, к моему полнейшему удивлению, председатель сельсовета, по лицу которого проплывали то красные тени красных знамён, то серые тени, вдруг засмеялся, схватил с головы будёновку, стукнул ею об стол:

— Ай Федька, вот кроет! Любо слушать! Спасибо, милый ты человек, открытая душа!..

И дальше в том же духе. Я, правда, не совсем понял, почему он особенно настойчиво обещался не поддаваться больше какому-то «зелёному змию», но народ был доволен и суровой речью Петрушкова и радостным раскаянием председателя.

Когда мы возвращались домой, этот необыкновенный Петрушков, которого я отныне полюбил на всю жизнь, объяснял отцу, бережно ведя его под руку, какие трудности в деревне.

Кулак, оказывается, пузом вперёд прёт, экономикой давит. Ищет себе поддержки в учреждениях, задабривает советских работников, иных стараясь подкупить, иных споить. Вот Трифон Чашкин арендовал у волсовета мельницу, а у сельсовета — неделимый земельный фонд, что бережётся для возвращающихся красноармейцев. Ишь, хитрюга: чтоб не пустовал-де, я вспашу… Я и хлебец соберу!

— А где ж наша молодая красная сила? Она есть, да мало. Коммунисты не в каждом селе. Комсомольцы почти все с гражданской войны не вернулись. Мы ведь на Антонова мобилизовались все, меня по малолетству только оставили. Не все погибли, нет, нет, многие в армии остались, отличились, стали красными командирами, большинство учиться дальше пошло. И вот я один из них, из этого поколения. Есть ячейка у нас, конечно, при волости. Пять человек, боевые ребята, но мало нас. Оставайся у нас, Иван Данилыч, а? — ласково заглядывал он отцу в глаза. — Не можешь, своя работа ждёт… Ну, доложи там, что нам здесь большая от рабочего класса поддержка нужна. Хоть немножко бы передовых рабочих людей, а вокруг них тут бы и наша масса образовалась!

Он заночевал в избе у дяди, и они с отцом так и не заснули, проговорили всю ночь.

А наутро, перед тем как уйти, он говорил отцу:

— Завидую вам, Иван Данилыч. Счастливый человек! Я вот на первого пионера в нашей деревне посмотреть за семь вёрст пришёл. А вы такого мальчишку с красным галстуком запросто можете наблюдать в качестве родного сына… Это ж какая радость! Лучи будущего. Расти, молодая сила, расти! — И он вдруг погладил меня по голове.

Я был смущён, сердце моё таяло.

Мы вместе занимались утренней зарядкой, я лил на его круглую сильную спину колодезную воду, он крякал так, что куры, набежавшие напиться из лужи, шарахались и вспархивали.

Мы чистили зубы, набирая в горсти воды из двух носиков умывальника. И вот, не совру, когда он вынул из полевой сумки мыло и полотенце, там я действительно разглядел наган с барабаном, наполненным патронами.

И ещё раз подумал:

«Какой же он чудак! Да с таким заряженным наганом я бы этого кулака Чашкина, я бы его…»

И, словно поняв мои мысли, Петрушков закрыл полевую сумку поплотней, подмигнув мне значительно…

• Предыдущая
• 15/21
• Следующая