По дорогам прошлого - Грусланов Владимир Николаевич - Страница 36

• Предыдущая
• 36/37
• Следующая

— Ты, по крайней мере, грамотная? — спрашивал женщину капитан.

Параска опустила голову на грудь. Она шаталась. Перед ее глазами ходили черные круги. Избитое жандармами тело ныло от глухой, щемящей боли.

— Молчишь?.. Писать умеешь, собачья кровь? — кричал в ярости следователь.

— Читать читаю, писать не обучена.

— Не обучена! А кто пишет эти пакостные вирши? Я пишу их? — надрывался капитан.

Женщина молчала.

— Господин Валенчану, пожалейте себя. Не стоит из-за этой мужички расстраивать нервы! — успокаивал следователя инструктор гестапо. — Ведите допрос непринужденней, веселее, как игру в мяч!

— Скажи, Параска, — спросил, успокоившись, Валенчану, — признаешь ты себя виновной в распространении антиправительственных виршей и песен?

— Песни сочиняю не я. Народ складывает их. Ждут люди, ждут братьев с востока. И песни о том складывают! А я ни при чем здесь! Я — слабая, больная. Ни при чем! — воскликнула женщина, окидывая жандармов ненавидящим взглядом.

Тонкая, стройная, с горделиво поднятой головой, с растрепанными черными густыми волосами, она, несмотря на свою немощность, испугала Валенчану и обер-лейтенанта.

— Вы понимаете, что мелет эта сумасшедшая? — брезгливо спросил следователь гестаповца. — Вы только послушайте!

Кончиками пальцев он взял со стола листок бумаги и, брезгливо морщась, прочитал:

— На Украину!.. Вы понимаете, на У-кра-и-ну!.. Это Украина у нее матушка! И еще вот!.. Перлы!..

Валенчану уткнул глаза в листок и забубнил:

Капитан зло швырнул листок со стихами на стол.

— Материнской ласки захотела, мужичка! — ухмыльнулся он.

— Всыпьте ей плетей! Может быть, услышит «родимая матушка»! — сказал обер-лейтенант Ганс Кунц.

— Ты сочинила? Ты? — замахнулся на Параску стеком следователь.

— Народ, не я!..

— Я тебе дам — народ! — закричал в исступлении Валенчану и стегнул стеком по лицу женщины.

На ее щеках выступил багровый рубец от удара, но она, закусив губы, глядела с презрением на искаженные злобой лица своих мучителей.

— Генерал Антонеску, наш милостивый покровитель, обращается к тебе в последний раз, — говорил спустя минуту монотонно, словно заученное раз навсегда, следователь. — Он призывает тебя прекратить сочинять преступные песни, возбуждающие крестьян и горожан против законного правительства. Пиши так, как пишут другие, наши лучшие поэты. Прославляй в своих песнях великое королевство Румынию, ее пресветлого короля Михая, маршала Антонеску и наших высоких покровителей. Тебе дадут деньги, станут лечить. Иначе… смерть! Иди, подумай! — буркнул он.

Параску увели.

…В камере, куда втолкнули Параску, женщины подхватили ее, помогли добраться до нар, уложили и молча окружили избитую.

Обессиленная, опустошенная допросом и пытками, Параска опустилась на нары. Рядом с нею села пожилая женщина. Она гладила голову и лицо Параски, перебирая пальцами ее волосы. Сдерживая рыдания, Параска безучастно глядела прямо перед собой и никого не видела. Но вот она поднялась с нар и взглянула на окованную железом дверь камеры.

— Нет, проклятые! — крикнула Параска исступленно. — Буду сочинять! Буду! Полетят мои спиванки по всей Буковине, расскажут народу, где искать правду. Слушайте! — крикнула она властно подружкам по камере:

Параска кончила читать стихи. Ее знобило. Седоволосая крестьянка обняла Параску, прижала ее голову к своей груди.

— Спасибо тебе, доченька! — прошептала она.

— Спасибо! — поклонились Параске женщины, усаживая ее на нары.

Тюремная ночь длинная…

Не в силах уснуть Параска. Болит избитое тело, ноет сердце. Вспоминает она свою жизнь, год за годом, день за днем. Трудная, тяжелая жизнь. А как хорошо жить! Как хочется выйти на волю, увидеть отца с матерью, брата… Как хочется запеть песню… Такую, чтобы подхватили ее люди и пели вместе с нею.

Вспомнилось Параске, как ждала она на Буковину советских братьев.

…Мороз лютовал… Заметал поземкой дорогу. Снег скрипел под ногами прохожих. Люди спешили: скорей бы в хату, такой холод на дворе. Выйдет молодица зачерпнуть воды в колодце, да скорей обратно к теплу — не замерзнуть бы, часом.

Казалось, что в такую стужу вечером, впотьмах никто не высунет носа за дверь. Так нет же, не сиделось кое-кому дома. И ничто не брало их, ничто не страшило этих людей. Они бродили по селу, сходились на огородах и, узнав, что кому-то удалось достать газету, шли в хату, читали, обменивались скудными новостями.

Чаще всего собирались у Ивана и Домки Смошняков. Хата просторная, детей нет. Кругом огороды, кустарник. Трудно увидеть, кто заходил к Смошнякам. Самое удобное место для сборов.

На дворе возле хаты ставили охрану от жандармов, а сами за газету — что там, на Украине…

Приходил Микола Павлюк. Серьезный, суровый с виду человек.

— С девятьсот двадцать пятого года в партии, — говорил с почтением о Миколе Иван Смошняк. — В коммунистической!

Однажды Микола, зайдя вечерком к Смошнякам, взглянул на собравшихся и, словно на перекличке, стал вызывать их по именам.

— Санхира Нагуляк!..

— Здесь! — ответила молодая девушка, зачем-то вставая с лавки и краснея.

— Совета Романюк?..

— Здесь я! — встала другая.

— Домка Смошняк?

Домка, постарше годами своих подружек, с усмешкой отмахнулась от Павлюка. «Поди ты, мол! Видишь, что тут я, чего зовешь!»

— Эге! Да здесь, Иван, собрались лучшие задубривские вышивальщицы, — сказал он, улыбаясь.

В сенцах послышался шум. В хату вошла закутанная в теплую шаль поверх подбитого бараньим мехом кожушка Параска Амбросий.

— Теперь все! Круглым счетом! — усмехнулась Домка.

— Зачем ты?.. — сказал с укором Павлюк. — Тяжело тебе в такую непогодь.

• Предыдущая
• 36/37
• Следующая