Цецилия - Дюма Александр - Страница 36

• Предыдущая
• 36/41
• Следующая

Боже мой, ты благ, велик, милосерд; благодарю тебя.

Или, не правда ли, это она молится, бодрствует, это она заслужила перед тобой, Боже, и за себя и за меня.

Впрочем, у меня есть товарищ радости и счастья: Самуэль, бедный Самуэль; вы знаете, Цецилия, тот кормчий, о котором я говорила вам, бедняк, ему недоставало до счастья нескольких сотен франков, как нам недоставало нескольких тысяч. Понимаете ли, что тысячей экю я составил счастье человека? Эти тысячу экю, я дал их ему от вашего имени, Цецилия. По возвращении своем он женится на Женни, и если первый ребенок его будет мальчик, он назовет его Генрихом; если девочка, он назовет ее Цецилией.

Из этого вышло, что бедный Самуэль так же торопится теперь с отъездом, как и я.

Восемь дней! Как это долго — восемь дней! Ждать еще восемь дней, пока я стану приближаться к вам. По крайней мере, на корабле, или в экипаже, мчитесь ли вы на крыльях ветра, или на добрых лошадях, вы чувствуете, что двигаетесь, приближаетесь; движение утешает вас. Мать качает нас, когда мы малы; больших убаюкивает надежда. Мне кажется, что я лучше соглашусь остаться пятнадцать дней лишних в море с тем только, чтобы отправиться сию же минуту.

Я почти не решаюсь отправлять к вам это письмо, Цецилия. Если вы любите меня так, как я люблю вас, что, я боюсь, невозможно, и если наш корабль противным ветром или каким-нибудь случаем будет задержан лишнюю неделю, месяц, — какой пыткой будет для вас жизнь в беспрерывном ожидании! О! Вы будете ждать меня, Цецилия; я буду знать, что вы стремитесь мне навстречу, и не буду в силах сократить расстояние, нас разделяющее, кинуться к вам навстречу. О! Я знаю, что это будет для меня ужасным, невозможным, неслыханным несчастьем — я чувствую, что это будет хуже, нежели не иметь о вас известий, а между тем у меня недостает духу, чтоб не сказать вам: «Я еду, Цецилия, еду; ждите меня!»

Да, ждите меня, обожаемая Цецилия, да, я еду, спешу, ждите меня, вот я, возле вас, у ног ваших. Скажите, что вы меня любите, Цецилия; я же, я так люблю вас!

Без прощанья, Цецилия: через восемь дней я еду. До свиданья, Цецилия, до свиданья! Ждите меня с минуты на минуту. Еще раз, Цецилия, я еду.

Ваш Генрих».

Легко понять, какое впечатление такое письмо произвело на девушку. Она бросилась на колени перед распятием; потом, окончив молитву, она побежала к маркизе, чтобы сообщить радостную новость, но маркиза собиралась читать новый роман, в котором вымышленная любовь была для нее гораздо интереснее истинной любви ее внучки; тем не менее она искренне поздравила Цецилию и поцеловала ее в лоб.

— Вот видишь, дитя мое, — сказала она, — что твоя бедная мать не имела здравого смысла, когда она решилась на предположение о замужестве твоем за Дюваля. Стало быть, твоим счастьем ты обязана одной мне; не забывай этого, дитя мое.

Цецилия вернулась в свою комнату со стесненным сердцем. Упрек, сделанный ее матери в эту минуту, когда она была так счастлива, тронул до глубины ее сердце. Сперва она становилась на колени, чтобы благодарить Бога; теперь она опять стала на колени, чтобы попросить у него прощения своей матери.

Потом она прочла и перечла десять раз письмо, наконец она села за свое подвенечное платье.

Можно сказать, что бедняжка рассчитала работу по времени отсутствия своего жениха и должна была в одно время кончить свое платье и увидеться с Генрихом, потому что ей едва оставалось на восемь дней работы. Впрочем, прошло около девяти месяцев между тем временем, как были вышиты первый и последний цветок этого великолепного узора.

Но с какой душой, с какой радостью, с каким счастьем она теперь работала! Как оживали эти цветы под ее пальцами! Как они, соперники детей весны, казались детьми любви! Это шитье, бывшее вначале поверенным ее печали, теперь, при окончании своем, было поверенным ее радости!

О! Да, Генрих сказал правду, часы казались долгими бедной Цецилии, а между тем они прошли; настал вечер, ночь; Цецилия едва могла заснуть. Она вздрагивала при проезде всякого экипажа. Не писал ли Генрих, что «Аннабель» известна быстротой хода и что, может быть, она придет в одно время с письмом; правда, это было бы слишком много; Генрих предвидел это, могла случиться остановка. Должно было подождать по крайней мере дней восемь; так надеяться было неблагоразумно. Цецилия повторяла сама себе, что было глупо надеяться, и между тем надеялась.

Между тем при всяком шуме в доме она бежала на лестницу, при всяком стуке на улице бросалась к окошку.

Так прошел следующий день, затем еще; там еще несколько дней; только восьмой, который Цецилия назначила концом своих ожиданий, был истинным мучением.

Накануне вечером Цецилия окончила свое подвенечное платье; последний цветок, блистательный и веселый, развернулся под ее пальцами.

Восьмой день прошел, как и другие. С двух часов до ночи Цецилия стояла у окна, устремив глаза на угол улицы Сент-Оноре, ожидая, что вот она увидит кабриолет, который привезет ей Генриха, подобно тому, как она видела кабриолет, увезший его от нее.

Потом по одной из тех странностей, которые, кажется, доказывают, что времени не существует, что это только одно пустое слово, весь промежуток времени, в которое она ожидала Генриха, исчезал для нее; ей казалось, что он уехал не дальше как вчера и что ночью она видела во сне, что это отсутствие его продолжается так долго.

Пришла ночь; темнота сгустилась. Цецилия всю ночь провела под окном. При первых лучах дня, утомленная, со стесненным сердцем, готовым разлиться слезами, она решилась лечь в постель.

Сон ее был короток и беспокоен; всякую минуту она вскакивала, думая, что слышит звонок. День прошел в таких же муках, как накануне.

Потом она старалась рассуждениями заглушить беспокойство любви, уверить сама себя, что оба корабля не могли плыть друг за другом с одинаковой скоростью; «Аннабель» могла отложить отплытие на несколько дней, может быть, на неделю; ее могло задержать безветрие, столь обыкновенное в тропических широтах; она назначила себе еще три дня, в которые хотела не позволить себе дожидаться; но что делать в эти три дня?

Бедная Цецилия опять принялась за свое подвенечное платье и начала шить по букету в каждом углу своего узора.

Прошло три дня, потом еще четыре, потом неделя, четыре букета были готовы.

Уже прошло пятнадцать дней со времени вероятного возвращения Генриха; Цецилия не только ожидала с нетерпением, она беспокоилась.

Тогда пробудились в ее уме все мечты, которые рождает беспокойное воображение: это обширное море, глухой ропот которого произвел на нее такое сильное впечатление в Булони, это ревущее море, с его причудами, с его бурями, ураганами, — что сделало оно с «Аннабель» и с Генрихом?

Дни, которые проводила Цецилия в беспокойстве и страхе, были ужасны, но ночи сделались еще ужаснее; мысль, беспрерывно присутствовавшая в уме ее, где днем пересиливал рассудок, ночью вставала как призрак и, не удерживаемая более силой воли, давила во сне как вечное, сверхъестественное привидение; едва засыпала она, как ей являлись то мать ее, то Генрих; потом начиналась целая бессмысленная поэма неимоверных страданий, от которых она наконец просыпалась в страхе и рыданиях.

Прошел месяц с того времени, как должен был приехать Генрих.

Чтобы рассеяться, Цецилия прибегнула к своему несчастному подвенечному платью; она решилась усеять середину его такими же букетами, какие она уже вышила по четырем углам.

Ее беспокоила и другая мысль, начинавшая мелькать в уме: маркиза продолжала жизнь в своей эгоистической беззаботности. Однажды Цецилия открыла бюро, в котором заключалось все имущество ее с бабушкой: там было полторы тысячи франков.

Она побежала к маркизе и с возможной осторожностью сообщила ей о причине своих опасений.

— Что ж! — сказала ей маркиза. — Пока выйдут эти полторы тысячи франков, то есть через четыре или пять месяцев, разве Генрих не возвратится?

• Предыдущая
• 36/41
• Следующая