Хмурый Вангур - Коряков Олег Фомич - Страница 20

• Предыдущая
• 20/27
• Следующая

«Борода — это, видимо, единственное твое приобретение в этой экспедиции?»

Как помнит его Николай, на лице отца всегда жила ироническая насмешка. Он был еще мальчишкой, круглощеким, кудрявеньким Колей, а отец уже подхлестывал, колол его, как шпорами, язвительно-скептическими замечаниями. Маленький Коля любил по вечерам валяться на мягком, уютном диване, положив голову на колени мамы, теплая мамина рука ласково ерошила его кудри, и мама рассказывала ему похожее на сказку будущее, в котором он становился очень умным и знаменитым человеком. А по ковру, разостланному в комнате, неслышно ступал, заложив за спину тонкие белые руки, отец, усмехался и изредка вставлял в мамину бархатную речь остро отточенные критические шпильки.

Отец был неудачником. Так говорила мама. Мама говорила, что отец очень талантливый врач, но ему всю жизнь подставляют ножку недруги, а если бы не они, он давно бы стал академиком. Отец насмехался над этими рассуждениями, хотя в душе, должно быть, был с мамой согласен.

Своего единственного сына он, похоже, любил, но — по-своему, странно. Упорно, систематически он вводил в его мозг яд иронического скептицизма и неуважения к окружающим. От этого, думал он, его сын будет сильнее. Он высмеивал все увлечения Коли, его пионерский галстук и тимуровские затеи, комсомольский значок и субботники, туристский кружок и интерес к геологии. Он говорил, что геологов в стране десятки тысяч, целая армия букашек, роющихся в земле, и что Николаю суждено быть одной из таких букашек.

Мать, недалекая, но добрая, учила сына мечтать, школа и комсомол указывали пути, по которым можно нести мечту, — отец все это зачеркивал. Постепенно Николай приобрел навыки лавирования между силами, действовавшими на него. Подсознательно он чувствовал, что отец — лишь фразер, пустой и злой. Пытаясь противостоять ему, Николай упрямо рвался к успеху в любом деле: это выбивало у отца козыри. Но только единственный раз, когда Николаю удалось поступить в аспирантуру, отец похвалил его без насмешки: «Это, может быть, походит на стоящее. Впрочем…» — и тут же, высоко вскинув седеющую бровь, иронически поджал губы.

А теперь… Нет, и дома встреча будет неприятной.

Заснул Николай неспокойным, зыбким сном. Его разбудил кошмар.

Ему снилось детство, мягкий, уютный диван, теплая рука мамы. Дверь в комнату почему-то стала открываться, и в щель полетели снежинки. Они кружились и падали на лицо и вдруг превратились в Пушкарева и Юру. Схватив Николая, товарищи потащили его на улицу, мама заплакала и вцепилась в него, и руки у нее были уже холодными, как у мертвой, а папа размеренно и неслышно шагал по ковру и иронически улыбался. Откуда-то возникли ожившие деревянные идолы с пустыми черными глазницами и стали бить Николая толстыми тупыми стрелами. Это было больно, Николай пытался закричать и не мог, ноги его оказались крепко-накрепко спутанными. Он рванулся… и сел, дико озираясь.

Костер почти догорел. Было холодно. Неловко повернутая нога онемела, по ней бегали мурашки.

Николай подбросил в огонь топлива и придвинулся к костру. Пламя ярче осветило стволы ближних деревьев, зато за ними тьма стала гуще, чернее. Николаю сделалось тоскливо и страшно. Сердце защемила тревога, какая-то непонятная, смутная, и он чуть не закричал от ужаса перед тьмой и одиночеством. Шевельнулась мысль: а не вернуться ли к товарищам?

Но тут же он подумал, что они, конечно, уже уплыли и ему придется пробираться к базе сквозь урман, через болотные топи одному, совсем без пищи. Он вспомнил болото у Никли и даже потряс головой: нет, нет, нет! Только к юрте Курикова. Там еда, тепло, свет. Недалеко морозы, болота подстынут, и тогда, запасшись провиантом, он пойдет на базу. Ведь он же заблудился… не все ли равно, когда выйти из тайги?..

Больше Николай уже не заснул и, похлебав жидкой кашицы из пшена, на рассвете двинулся в путь. Примерно через километр от впадения Никли в Вангур попался завал: большое дерево лежало поперек течения. Вырубив ножом прочный шест, Николай ступил на ствол.

Ствол был скользкий, но Николай упирался шестом в дно, и это помогало ему удерживать равновесие. Вдруг шест провалился куда-то, Николай согнулся, резко выпрямился… и полетел в воду.

Ружье он сразу бросил. Под ним была, видимо, яма, воду кружило и несло вниз, в воронку, и, даже держась одной рукой за ствол, Николай не мог плыть. Тогда он попытался вскарабкаться на дерево. Руки скользили и срывались. Вся одежда промокла и по крайней мере пудовой тяжестью тянула на дно. Вода казалась ледяной. Ноги начинала сводить судорога.

Глухо шумел урман. Равнодушный и сумрачный, катил свои волны Вангур.

Теперь в лодке на месте Курикова сидел Пушкарев. Вангуру было все равно, кто управляет веслом. Но Вангур чувствовал, что движения весла стали менее уверенными и ловкими, лодка чаще вихляла и двигалась медленнее.

Маршрутную съемку вел теперь Юра. Он хотел отмахнуться от нее, но Пушкарев настоял. Это, в общем, простое дело было для Юры непривычным, он путался, сбивался, Пушкарев злился.

Но главное, конечно, было не в этом. Главным оставались завалы, эти когда-то сваленные бурями деревья, громадные тупые упрямцы, лежавшие поперек реки.

Уже на первом Юра и Борис ясно почувствовали, что двое — не четверо. Пристав к берегу, они сначала перетащили все вещи, потом с натугой вытянули лодку, а волокли ее через силу.

Вытянуть лодку у третьего завала они не смогли: берег был крут. Пришлось вернуться метров на пять — десять, там берег был положе, но, таким образом, путь волоком удлинился на эти пятьдесят метров.

Так повторялось много раз.

А еще им надо было бить шурфы. Они били их и промывали песок. Рутила не было.

Напрягая силы, изматывая себя, они упрямо, зло, наперекор всему тащились вперед по реке.

Но через три дня этому пришел конец. Через три дня они не только поняли — увидели, что дальше так не могут. Просто не было сил.

Вытащив лодку на берег, они сложили в нее все, от чего могли отказаться в пути, завалили это камнями и, оставив записку для Николая, пошли вдоль реки.

Вяло, неторопливо перекатывая темные холодные волны, бежал мимо хмурый Вангур. А они шли вдоль него пешком.

Пешком… Очень уж обыденное и, в общем, милое понятие. Но ведь ребенок, шагающий по асфальтовой дорожке, и альпинист, штурмующий скалы и бездны, — оба передвигаются пешком.

Они лезли через урман, продирались сквозь него, карабкались, корчились, увязали в болотах, и ноги сводило от холода, а спину ломило от выкопанных шурфов и пройденных километров — и все это называлось «пешком».

Но они шли. Шли вперед. В кармане у Юры лежал смятый, скомканный, небрежно сунутый туда, но все же не забытый флажок с их лодки.

Этот шурф они выкопали на пологом бугре, вылезшем из болота у самой реки. Копали по очереди; это было очень трудно: поднять даже пустую лопату уже стоило усилий.

Борис Никифорович был в шурфе, когда Юра, промывавший шлихи, закричал. Он закричал так, будто увидел что-то очень уж страшное. Пушкарев полез из шурфа, сорвался и расшиб руку. Юра закричал опять. Кое-как Пушкарев вылез.

Юра поднял лицо от лотка, оно было ошеломленное.

— Смотри… почти сплошь рутил…

Пушкарев посмотрел на шлихи, потом на Юру, и Юра увидел, что глаза у него светлые-светлые, с легкой голубизной и взгляд их чуть растерян и недоверчив, как у ребенка, которому протягивают драгоценную игрушку-мечту, а он не знает, правда ли это, не насмешка ли над ним.

— Постой, — сказал Борис Никифорович. — Ну-ка, дай. — А сам опустился на землю и долго сидел без движения. Потом взял из лотка пригоршню шлихов. — Слушай-ка… — начал он и вдруг сморщился, будто проглотил горсть недозревшей рябины…

• Предыдущая
• 20/27
• Следующая