Метаметафора - Кедров Константин Александрович "brenko" - Страница 29

Свидригайлов:

«Нам вот все представляется вечность как идея, кото¬рую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему Же непременно огромное? И вдруг вместо всего этого, представьте себе, будет так одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, и по всем углам пауки, и вот и вся вечность...»

Как похоже это на сужающееся пространство черной дыры для «внешнего» наблюдателя, который вечно летит в сужающуюся тьму и никогда не достигнет света.

Иначе видит вечное мгновение «внутренний» наблюда¬тель князь Мышкин, удостоенный света:

«Вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгно¬вениями как бы воспламенялся его мозг... Ощущение жиз¬ни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, Продолжавшиеся как молния... Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал сказать себе в ту самую секунду, что эта секунда, по беспредельному счастию, им вполне ощу¬щаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни». «В этот момент,— как говорил он однажды...— в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет. Вероятно,— прибавил он, улы¬баясь,— это та же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы».

Мы признаем, что вселенная существует вечно; и од¬новременно каким-то непостижимым образом отказываем человеку в праве ощущать эту вечную жизнь в себе. Если жизнь — высшая форма существования материи, а чело¬век — венец этой жизни, то как можно сомневаться в его причастности к всемирному бытию? Опыт вселенской жизни, сама идея космического бессмертия в значитель¬ной мере опошлена всякого рода конкретными представ¬лениями, уподобляющими жизнь космическую жизни зем¬ной. Занавес над тайной приподнят Альбертом Эйнштей¬ном, но именно ему больше чем кому бы то ни было свой¬ственно чувство мистического:

«Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадаю¬щее на долю человека,— это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то во всяком случае слепым».

Эйнштейн ощущал в космической жизни некую вели¬чайшую тайну и говорил об особом космическом чувстве, свойственном человеку: «Я назову эту ступень космическим религиозным чувством. Тому, кто чужд этому чувству, очень трудно объяснить, в чем оно состоит... Индивидуум ощущает ничтожность человеческих желаний и целей, с од¬ной стороны, и возвышенность и чудесный порядок, прояв¬ляющийся в природе и в мире идей,— с другой... Он на¬чинает рассматривать свое существование как своего рода тюремное заключение и лишь всю Вселенную в целом вос¬принимает как нечто единое и осмысленное».

Свидригайлов в беседе с Раскольниковым говорит о вечности и бесконечности миро¬здания, как о баньке, где пауки по углам паутину ткут. Однако есть у Достоевского и другой образ — бездна в «квадриллион лет».

«Был... на земле один такой мыслитель и философ, все отвергал, законы, совесть, веру, а главное — будущую жизнь. Помер, думал, прямо во мрак и смерть, ан перед ним — будущая жизнь. Изумился и вознегодовал: «Это, говорит, противоречит моим убеждениям». Вот его за это

и присудили... чтобы прошел он во мраке квадриллион километров... и когда кончит этот квадриллион, то тогда ему откроются райские двери и все простят... Ну, так вот этот осужденный на квадриллион постоял, посмотрел и лег поперек дороги: «Не хочу идти, из принципа не пойду!» ...Пролежал почти тысячу лет, а потом встал и пошел.

— Вот осел-то! — воскликнул Иван... Не все ли равно, лежать вечно или идти квадриллион верст? Ведь это бил¬лион лет ходу?

— Даже гораздо больше... Да ведь он давно уже дошел, и тут-то и начинается анекдот.

— Как дошел! Да где же он биллион лет взял?

— Да ведь ты думаешь все про нашу теперешнюю землю! Да ведь теперешняя земля, может, сама-то биллион раз повторялась: ну, отживала, леденела, трескалась, рас¬сыпалась, разлагалась на составные начала... ведь это раз¬витие, может, уж бесконечно раз повторяется и все в одном и том же виде, до черточки».

Ох уж эта бездна ледяная, всезамерзающая, как пугала она начиная с XVIII века, сколько в ней ужаса, а ведь нет ее на самом деле. Блефом оказалась и теория тепловой смерти мира по аналогии с остывающим самоваром, и бес¬конечные абсолютные пространства с бесконечным абсо¬лютным временем оказались призраками, фантомами. По¬беждена была бездна в 1910 году с выходом в свет специаль¬ной теории относительности.

Даже как-то жалко расставаться с восхитительным обра¬зом смерти, который открывался человечеству в катего¬риях ньютоновской физики.

Сначала был восторг, упоение:

Открылась бездна звезд полна,

Звездам числа нет, бездне дна.

Потом в том же стихе Ломоносова слышно смятение. Каково же место человека в бесконечности мироздания?

Песчинка как в морских волнах,

Как мала искра в вечном льде,

Как в сильном вихре тонкой прах,

В свирепом, как перо, огне,

Так я в сей бездне углублен

Теряюсь, мысльми утомлен!

Конечно, поэт не может смириться с тем, что человек стал песчинкой в мироздании, и, продолжая размышления Ломоносова, Гавриил Романович Державин так скажет в начале XIX века о месте человека в бесконечном пространстве космоса в оде «Бог»: «Я связь миров, повсюду сущих».

Существует предание, что Бог приковал к скале Прометея не за обычный огонь, дарованный человеку, а за тайные знания. Прометей открыл людям тайны мистерий, а мистерии научили человека не бояться смерти.

Понадобилось, конечно время, чтобы «угль» в груди пушкинского пророка разгорелся настолько, что стал «сильней и ярче всей вселенной»:

Не тем, господь, могуч, непостижим

Ты пред моим мятущимся сознаньем,

Что в звездный день твой светлый серафим

Громадный шар зажег над мирозданьем,

И мертвецу с пылающим лицом

Ты повелел блюсти твои законы,

Все пробуждать живительным лучом,

Храня свой пыл столетий миллионы.

Нет, ты могуч и мне непостижим

Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,

Ношу в груди, как оный серафим,

Огонь сильней и ярче всей вселенной.