Многосказочный паша - Марриет Фредерик - Страница 18

• Предыдущая
• 18/78
• Следующая

— Дон Педро! Вы желаете говорить со мной; в этом доме есть другие, которые желают говорить с вами.

Я видел, что он подразумевал под этими другими членов инквизиции, но сделал вид, будто не понимаю его, и отвечал:

— Альварес! Ненависть, которую вы питаете ко мне, дала вам повод думать, что супружество вашей двоюродной сестры с человеком неизвестного происхождения оставляет пятно на вашей фамилии. Из уважения к благородной даме, которой обязан я своим существованием, долго терпеливо переносил я ваши оскорбления. Но теперь я нахожу себя вынужденным объявить вам, что я несчастный плод ранней любви донны Селии, которая, вероятно, вам небезызвестна. Думаю, что имею дело с благородным человеком и могу надеяться, если не на дружбу, то по крайней мере на сострадание к тому, в котором есть хоть сколько-нибудь вашей благородной крови.

— До сих пор я не знал этого, — отвечал дон Альварес с озабоченным видом. — О, если бы вы открыли мне это раньше!

— Тогда это послужило бы, может быть, в пользу, — заметил я. — Но позвольте высказать вам все.

Тут я рассказал ему, что я точно Ансельмо и что сделал, когда узнал тайну моего рождения.

— Вижу, — продолжал я, — что поступал дурно, но любовь к донне Кларе сделала меня слепым к последствиям. Ваша несчастная ненависть ко мне обличила меня и, вероятно, навлекла на меня погибель.

— Вижу справедливость слов ваших и признаюсь, что спасти вас теперь уже я не в силах. Очень сожалею, но что сделано, того уже не исправишь. В то время, как я говорю с вамп, посланные инквизиции уже в вашем доме.

Лишь только сказал он это, как громкий стук дал знать об их приближении.

— Нет, этому не бывать! — сказал дон Альварес. — Войдите сюда!

Он открыл потаенную дверь и впустил меня. Едва успел он захлопнуть ее, как в комнату вошли.

— Он здесь, не правда ли? — спросил один.

— К сожалению, нет, — отвечал дон Альварес. — Я старался всячески задержать его, но лишь только узнал он о преследовании, шпагой очистил путь, и не знаю, какую дорогу избрал себе. Впрочем, он должен быть недалеко отсюда. Я велю оседлать всех лошадей из моей конюшни. О, он не уйдет от нас, готов ручаться половиной моего имения.

Так как дон Альварес сам выдал меня, то посланные инквизиции нисколько не подозревали его, напротив, спешили исполнить его распоряжения. Лишь только они удалилась, он открыл потайную дверь и выпустил меня.

— Дон Педро! Я доказал вам справедливость слов моих. Чего еще хотите вы от меня?

— Одного, дон Альварес: скрыть истину от моей бедной жены и матери. Я все перенесу с твердостью, но участь их мучит меня.

При этих словах бросился я на диван и залился слезами. Дон Альварес был глубоко тронут.

— Ах, дон Педро! Теперь уже поздно. Если бы вы открыли мне тайну вашего рождения раньше, то этого бы не было. Вместо того, чтобы преследовать вас, я был бы вашим другом. Что мне делать теперь?

— Убейте меня, дон Альварес, — отвечал я, обнажая грудь свою, — и я буду благословлять вас за это! Смерть моя опечалит их, но печаль со временем ослабеет; однако узнать, что я обманщик, что я казнен инквизицией — это убьет их, положит вечное пятно на их имя.

— Ваше замечание справедливо, но я не могу умертвить вас. Однако я скорее соглашусь навлечь на себя ненависть женщин, принять на себя причину вашей смерти, чем допущу поругание нашей фамилии.

Он открыл бюро и вынул кошелек с тысячью пистолей.

— Вот все, что теперь есть у меня; эти деньги вам пригодятся. Переоденьтесь, я выдам вас за своего слугу и провезу до какой-нибудь гавани. После чего я распущу слух, что имел с вами поединок, и постараюсь, чтобы инквизиторы скрыли известные вам обстоятельства.

Совет был недурен, и я решился последовать ему. Я приехал с ним в Картахену, сел на корабль и отправился в Новую Испанию. Но, не доходя еще до пролива Гибралтара, мы были захвачены одним кораблем под вашим флагом. Мы защищались с отчаяньем, но должны были наконец уступить числу, и неприятель завладел нашим кораблем. Нас высадили в этой гавани, где я с прочими моими товарищами был продан.

— Вот моя история, — заключил испанец. — Надеюсь, что она заняла Ваше Благополучие.

Ответом было громкое зевание паши.

— Шукур Аллах! Слава Богу, ты кончил! Из всего сказанного тобой мало что понял я, — сказал паша и добавил, обращаясь к Мустафе: — Да что же и ожидать лучшего от неверного.

— Уаллах-такб! Слова самой мудрости, клянусь Аллахом! — отвечал Мустафа. — Толкуют о мудрости Локмана. Велика ли была она? Ваши слова не дороже ли жемчуга?

— А как звалась земля? — спросил паша.

— Испания, Ваше Благополучие. Неверные, которые населяют ее, разводят для правоверных масличные деревья.

— Точно, — сказал паша, — теперь я вспомнил. Дай кафиру два золотых, и пусть идет своей дорогой.

— Да не уменьшится тень Вашего Благополучия во веки! — сказал испанец. — У меня есть рукопись одного престарелого монаха, который, умирая, вручил мне ее. Выгружая корабль, ее выбросили, и я сохранил рукопись как редкость. Так как Ваше Благополучие любит повести, то думаю, эта достойна того, чтобы перевели ее.

Испанец вынул из кармана грязный пергамент.

— Хорошо, — сказал паша, вставая. — Мустафа, вели греческому рабу перевести ее на арабский язык. Когда у нас не будет рассказчиков, он прочитает нам ее.

— Бе хесм! Отвечаю за то глазами! — сказал Мустафа, низко кланяясь, между тем как паша шел в гарем.

Уже несколько ночей кряду паша продолжал свои розыски — и все без успеха. Мустафа, замечая, что терпение его уже истощается, рассудил за благо позаботиться самому о средствах для развлечения Его Высокомочия.

Когда еще Мустафа подвизался на благородном поприще брадобрея, знал он коротко одного французского ренегата, малого с талантом и отличавшегося удивительным присутствием духа, но отъявленного плута, который до возведения Мустафы в звание визиря прогуливался по морю на корсарском судне и занимался морским разбоем.

Теперь он находился в службе у визиря и командовал вооруженной шебекой. Он ходил под турецким флагом, в сущности же, был просто морским разбойником.

На него пал выбор Мустафы. Он позвал его к себе и, чтобы скорей приблизиться к цели, спросил, читал ли тот «Тысячу и одну ночь».

— Как же, — отвечал ренегат, — я читал их еще за несколько лет перед принятием веры Магомета

— А ты не забыл еще путешествий мореходца Синдбада?

— Конечно, нет; он один только равен мне в искусстве лгать.

— Хорошо. Его Благополучие, наш милостивый паша, без ума от подобных историй, и я желал бы, чтобы ты, подобно Синдбаду, рассказал нам историю твоих путешествий.

— А что дадут мне за это?

— Мое благоволение будет тебе за то наградой. Сверх того, паша, смотря по тому, как тебе удастся занять его, не поскупится на хороший подарок.

— Прекрасно! — сказал Селим (это имя получил он при перемене религии). — Всякий, кто только имеет случай добыть золото, найдет всегда средства выменивать его на мелкую монету. Мне легче выдумывать небывальщину, чем паше чеканить цехины. Итак, я к вашим услугам.

— Но, Селим, ты должен стараться, чтобы твоя ложь носила всегда на себе хотя бы тень истины.

Вечером по приказанию Мустафы ренегат находился на углу одной улицы, по которой Мустафа вел переодетого пашу.

Лишь только они поравнялись с ренегатом, как ют воскликнул:

— Аллах, Аллах! Когда придет то блаженное время, которое обещано мне в седьмом путешествии по морю?

— Кто ты и для чего взываешь к небу о счастливейшем времени? — спросил паша.

— Я — Гуккэбак, моряк, — отвечал ренегат, — человек, который, проведя жизнь, богатую опасностями и несчастьями, теперь с нетерпением ожидает исполнения обещания, данного ему свыше.

— Мне нужно завтра поговорить с этим человеком, — сказал паша. — Мустафа, смотри за ним, ты отвечаешь за него головой! — И довольный находкой, паша без дальнейших приключений воротился во дворец.

• Предыдущая
• 18/78
• Следующая