Голоса роман-пьеса - Кедров Константин Александрович "brenko" - Страница 4

Пушкинист (высовываясь из гроба).И вообще не нужно никаких художеств. Надо просто писать правду. Прав Пастернак. Стих — это куб дымящейся совести и ничего более.

Я.Согласен, но почему именно куб, а не спираль, или шар, или вообще лента Мебиуса.

Пушкинист.Формалист вы неисправимый. Правильно КГБ вас отстранило. Но я был против, в протоколе записано (закрывает крышку гроба изнутри, оттуда доносится голос).

Я помню чудное мгновенье,

передо мной явилась ты,

как мимолетное виденье,

как гений...

Я.Старо.

Новый ректор.Что?

Я.Так, ничего.

Новый ректор.Чем закончилась кафедра? Впрочем, это неважно, я ничего против вас не имею, но меня берут за яйца...

Я.Неужели у этого комсомольца есть яйца?

Надежда Владимировна.Сыночка, тебя сократили?

Я.Нет, я ушел сам. Мне сказали, что иначе будет тюрьма. 74 прим — антисоветская пропаганда и агитация с высказываниями ревизионистского характера.

Надежда Владимировна.А если ты напишешь?

Я.Если напишу, то все равно не отвяжутся.

Новый ректор.Я должен вас обрадовать. Они сказали: "Пусть Константин Александрович занимается наукой и творчеством". Вам запрещено только преподавать.

Я.Беруфтфербот?

Новый ректор.Что?

Я.Беруфтфербот — запрет на профессию. Изобретение Геббельса.

Новый ректор.А-а-а.

Надежда Владимировна.Сволочи!

Я.Мне так хотелось бы поставить маме памятник здесь, в Николо-Песковском, чтобы она стояла с вытянутой вверх рукой с трогательно сжатым кулачком, поднятым ввысь. "Сволочи!" Это она, такая законопослушная, уверенная, что власть можно умолить и растрогать правильным поведением. А на постаменте я бы написал только одно слово: "сволочи".

Горбачев.Как сказал поэт Фет, "пусть не вечен человек, все, что вечно, человечно".

Вражий голос.Тело правозащитника писателя Марченко было выдано его жене, дежурившей двое суток возле Чистопольской тюрьмы. Писатель Марченко отказался подписать заявление о том, что он отказывается от антисоветской деятельности.

Якунин.Ничего подобного. Марченко отказался выходить из тюрьмы, пока всех политических не выпустят.

Я.Вместо этого он объявил голодовку и, несмотря на насильственное кормление, умер в тюрьме. Вдова Марченко сообщила журналистам, что тело ее супруга было таким, какими выглядели тела узников Освенцима.

Горбачев.Главное — человеческий фактор.

Я.Валерий Яковлевич прав, без Христа не может быть никакой истории, кроме истории с Берлиозом на Патриарших прудах. Это здесь, недалеко от Николо-Песковского. Новый ректор вскоре пошел на повышение, стал в ЦК куратором всей литературы. После путча исчез и запил, а в середине 90-х вынырнул снова. Стал министром культуры. Потом, пользуясь комсомольским термином, его снова "взяли за яйца", и министром культуры стал не он, а Швыдкой. Теперь на кафедре русской литературы нет никого из действующих лиц нашей пьесы. И я — единственный живой свидетель происходящего. Может, это и есть история? История, которую не пишут, а в которой живут.

Времена не выбирают,

в них живут и умирают.

Не знаю. Лично я выбрал другое время и другую историю.

Шкловский.Закройте форточку. Дует. Я старик, могу простудиться и получить воспаление легких. У нас, у футуристов, была пословица Маяковского: "Вчера сезон — наш бог Ван Гог, сегодня сезон — Сезанн". Сегодня сезон — Бахтин. Хорошо. Но когда Бахтин пишет, что у Дон Кихота голова, а у Санчо зад, я вспоминаю, что у Санчо тоже голова. Мы — футуристы. Нас на мякине не проведешь. Это теперь здесь институт, а раньше было кафе поэтов. Где у вас туалет? Вот тут, возле этого унитаза стоял столик, и мы с Маяковским говорили о будущем. Ведь мы — футуристы. Футуризм — будущее. Но даже мы не могли представить, что на месте, где мы сидим, потомки поставят толчок.

Я.И тут я подумал, а что возведут потомки на месте нынешнего толчка? Может, памятник ворчащему Шкловскому с палкой, поднятой вверх, а может... Впрочем, кто их знает, этих потомков. Восемнадцать лет я работал на кафедре, в комнате, где родился Герцен. Я сидел на мемориальном диване в мемориальной комнате и думал, что Герцен при самом пылком воображении вряд ли мог представить кафедру русской литературы и речи, которые там будут звучать. "Будущее не представимо, прошлое невообразимо. Прошлое прошло. Будущего не будет. Настоящее ненастоящее". Так написал я в своем дневнике после заседания кафедры, где я сидел на диване, на котором родился Герцен, а меня отстраняли от преподавания навсегда.

Алексей Евгеньевич.Просрал свою парафию.

Вовка.Ну, теперь ты уже не профессор, и я запросто могу тебе врезать в глаз.

Мария Федоровна (плачет).Ты думаешь, почему я плачу. Ты сейчас пошел вдоль этой ограды в точности, как твой прадедушка Федор Сергеевич, и борода такая же, и лоб. И я вдруг поняла, что ему тогда было столько же лет, сколько сейчас тебе, и он шел так же мимо этого дома по Тверскому бульвару, и я шла с ним. Мне было 15 лет, а не 70, как сейчас. И такой же был солнечный апрельский денек, и все таяло. Только не было этого пузатенького. Кто это?

Я.Это Герцен.

Мария Федоровна.Странно. Институт Горького, а памятник Герцену.

Я.Он здесь родился, прямо на нашей кафедре. Вон там, в углу, слева. Вернее кафедра там, где он родился.

Мария Федоровна.Мне у Герцена больше всего нравится в "Былом и думах", как он задумал бежать из России вместе с невестой, и архиерей их на это благословил.

Я.Попробовал бы он сейчас убежать.

Мария Федоровна.От этих не убежишь.

Любимов.Я вошел к Гришину в кабинет. Он стал мне угрожать: "Мы вас сотрем..." И тут во мне проснулось фронтовое. Я даже не сказал, а вдохнул: "Пошел на хуй!"

Гришин.Что, что?

Любимов.Что?

Гришин.Что вы сказали?

Любимов.Я ничего не говорил, вам послышалось.

Гришин.Вы должны нас понять, Юрий Петрович. Мы ведь хотим добра.