Девять братьев (сборник) - Чуковский Николай Корнеевич - Страница 19

• Предыдущая
• 19/37
• Следующая

– А у вас совсем нет больше родственников?

– Нет… Впрочем, есть один человек… в Ленинграде… Родной мой дядя… Но я мало с ним знаком… Тетушка не любила его…

– Почему?

– Не знаю. Она не оставила бы ему свою дочку.

– Он, может быть, расскажет вам что-нибудь. Вы бы сходили к нему.

– Не пойду.

– Отчего?

– Я с ним поссорился.

– Это глупо.

– Нет-нет, поссорился самым настоящим образом. Еще в конце лета. Он предложил мне гражданскую одежду. Встретил меня и сказал, что у него всегда найдется для меня пиджак… Он думал, что немцы возьмут Ленинград и я прибегу к нему переодеться, чтобы спастись. Разве после этого вы пошли бы к нему?

– Не пошла бы, – сказала Люся.

Но тут зазвонил телефон, и, пока Леша кричал что-то в трубку, вошли Рассохин и Ермаков, а сзади – бочком, неуверенно – Рябушкин.

При появлении Рассохина все встали. Люся тоже встала. Она невольно подчинялась всем порядкам, которым подчинялись здесь все.

С лица Рассохина еще не успело сойти оживление боя. Маленькими острыми глазами он мгновенно окинул всех собравшихся в комнатке оперативного дежурного.

– Товарищ капитан, разрешите доложить… – начал Алексеев.

Но Рассохин, скользнув по нему взором, смотрел на Чепенкова и Карякина.

– Живы они, комиссар, видишь, живы? – закричал Рассохин весело. – А ведь, признайся, ты думал, что я пожертвовал ими, чтобы отвлечь эти проклятые «Мессершмитты»? Признайся, думал?

– Думал, – сказал Ермаков.

– Живехонький! – восклицал Рассохин, схватив покрасневшего Чепенкова за плечи и вертя его перед собою, как бы для того, чтобы вернее убедиться в его целости и невредимости. – А я, честное слово, верил, что они выдержат и ничего им не будет. – Он схватил улыбающегося Карякина за плечи и тряхнул его. – Патронов не хватило, а? Ничего, можно драться, оказывается, и без патронов!

– Товарищ капитан, разрешите доложить? – вновь обратился Алексеев к Рассохину.

Рассохин опять мельком взглянул на него и сразу повернулся к Рябушкину.

– Я все видел, Рябушкин, – сказал он и захохотал.

Круглое лицо Рябушкина покрылось капельками пота. Испуганно мигая, смотрел он на Рассохина.

– Ты скажи мне правду, Рябушкин, – Рассохин продолжал смеяться, – когда пошел их таранить – глаза закрыл?

– Закрыл, – еле слышно произнес Рябушкин.

– Нет, ты послушай, Тарараксин, что он вытворил!

И Рассохин рассказал, как Рябушкин пытался таранить два «Юнкерса» зараз, как они раздвинулись и как он проскочил между ними.

– Я… я не буду… – залепетал Рябушкин. – Это в последний раз… Только позвольте мне летать, товарищ капитан.

Рябушкину было безразлично, что над ним смеются, он сам смеялся бы над собой, если бы мог; он думал только об одном: лишь бы ему теперь позволили летать.

Рассохин сразу перестал смеяться.

– Позволить тебе летать? – спросил он удивленно. – А почему же тебе не позволить летать? Летать ты умеешь. И драться умеешь.

И не только не слышалось насмешки в голосе Рассохина, а напротив, было такое явное уважение, что Рябушкин не выдержал, ушел в соседнюю комнату, где никого не было, и, потрясенный, сел там на стул.

– Разрешите доложить? – в третий раз сказал Алексеев.

Теперь Рассохин посмотрел на него гораздо внимательнее.

– А где Костин? – спросил он.

– Я как раз хотел доложить… – начал Алексеев. Но Рассохин перебил его:

– Где Костин?

– Старший лейтенант Костин звонил по телефону, – сказал Леша. – Его сбили над фронтом. Он спустился в расположение наших войск и спит на командном пункте батареи.

– Цел? – спросил Рассохин.

– Цел.

– Пошлите за ним машину.

– Но разрешите… – начал Алексеев.

– После разберемся. – Рассохин повернулся к нему спиной.

– Но, товарищ капитан… – И Алексеев замолчал с выражением оскорбленного достоинства на лице.

И вдруг Рассохин обратился к Люсе.

– Отчего вы такая маленькая? – спросил он ее.

Люся растерялась.

– Не выросла, – сказала она.

И все кругом засмеялись.

– И вы здесь с тех пор ждете? – улыбнулся Рассохин.

– С тех пор.

– Не хотели уйти, пока мы не вернемся?

– Не хотела.

– Так, так, – проговорил Рассохин.

Он еще что-то собирался сказать, но тут зазвонил телефон.

– Товарищ капитан, командующий на проводе, – доложил Леша.

Рассохин взял трубку.

– Товарищи, – сказал он через минуту, кончив говорить по телефону, – командующий нас поздравляет с победой. Ни одна бомба не упала на трассу.

Печурка больше не топилась. Сенечкин все уже давно сжег: и книги, и книжные полки. В соседней комнате были выбиты стекла; оттуда веяло холодом, но Сенечкин к холоду стал равнодушен. Весь день он лежал под одеялом, одетый – в потрепанном коричневом пальто и светло-серой кепке. Он жестоко страдал от голода, но сознание того, что весь город страдает так же, как он, страдает, но не сдается, помогало ему переносить страдания. Он умрет, и многие умрут, но разве смерть – самое страшное? С теми, кто не боится смерти, ничего поделать нельзя. Любая сила рушится при столкновении с человеческим духом, с человеческой любовью и ненавистью. Он думал, что тем, кто готов умереть, достанется победа.

Уже близились сумерки, когда Сенечкин вдруг задремал. Он сам не заметил, как задремал, и не знал, сколько времени провел в дремоте. Вероятно, недолго, потому что, когда он внезапно открыл глаза, еще не совсем стемнело.

В передней скрипнул ключ в замке. Раздалось шарканье калош по полу. И мягкий голос Василия Степановича, как всегда, произнес:

– Это я, друг мой, я…

Сенечкин стремительно сорвал с головы кепку, спрятал ее под одеяло и закрыл глаза. Ему не хотелось видеть Василия Степановича.

«Уже умер? – подумал Василий Степанович, взглянув на Сенечкина. Остановился, прислушался. Сенечкин дышал. – Нет, пока еще жив. Спит».

Он вынул из кармана полученный по карточке Сенечкина кусочек хлеба, завернутый в обрывок газеты, и положил на подушку. Потом подошел к окну и посмотрел на свои часы. Оставалось четырнадцать минут.

Василий Степанович торопливо затемнил окно и зажег стоявшую на печурке коптилку. Вся мебель в комнате была уже сожжена, оставалась только кровать. Василий Степанович сел на край кровати, у ног Сенечкина.

Заметив на полу белый почтовый листок, он поднял его. На листке было нацарапано карандашом стихотворение. Василий Степанович наклонился к коптилке, поднес листок к свету и прочел:

«Ну, вот и хорошо, – подумал Василий Степанович. – Смерть он называет – мирный миг уничтоженья. Значит, не очень мучается. А видно, совсем близко – уже хор какой-то слышит. Талантливо написано: «пенье – тленье». Я всегда говорил, что это талант».

Он опять взглянул на часы. Оставалось шесть минут.

Василий Степанович посидел еще немного, потом встал и ушел в соседнюю комнату, закрыв за собою дверь. Там он зажег фонарик. «Где же пальто и кепка Сенечкина? Они всегда лежали здесь. – Он несколько растерялся. – Неужели пальто там, у него?» Василий Степанович вернулся в комнату Сенечкина, закрыл за собой дверь и оглядел все углы: не было ни пальто, ни кепки.

«Надо бы растолкать его и спросить». Но прежде Василий Степанович еще раз поглядел на часы. Оставалось только две минуты.

• Предыдущая
• 19/37
• Следующая