Полынь – сухие слёзы - Туманова Анастасия - Страница 20
- Предыдущая
- 20/76
- Следующая
– Простите меня, я не хотел вас обижать… Разумеется, вы много болели и не могли, я понимаю… Хотите, в ближайшее воскресенье мама принесёт для вас книг?
Никита отказался, решив, что чрезвычайно обременит этой просьбой госпожу Иверзневу и к тому же обнаружит себя перед ней полным болваном. Миша, к счастью, не стал настаивать.
– Ничего, вы придёте в гости к нам на Рождество и сами возьмёте в библиотеке какую вам вздумается книгу. Ведь придёте, Закатов? Ведь мама вас уже пригласила! И Саша приезжает из полка, и Петька тоже пойдёт на каникулы! Все наши будут ужасно рады!
Никита осторожно молчал. Действительно, в минувшее воскресенье, услышав от дежурного кадета, что госпожа Иверзнева дожидается сына в приёмной, Миша решительно потащил упирающегося Никиту за собой. Тот трусил отчаянно, но брыкаться на глазах всего отделения было слишком нелепо, и ему пришлось, насупившись и на ходу одёргивая курточку, следовать за Мишей. Он был ещё больше смущён, когда Марья Андреевна, весело блестя чёрными, как вишни, глазами, расцеловала его наравне с сыном в обе щеки, объявила, что уже наслышана о его геройстве и искренне благодарна ему за спасение сына «от этих ужасных жеребцов со старшего курса».
– Госпожа Иверзнева, я, право, не стою… И это не я Мишу, а наоборот… – неловко начал было Закатов, но мать Миши, засмеявшись, легко взъерошила ему волосы:
– К чему такие церемонии, Никита Владимирович? Кстати, вы позволите звать вас просто Никитой? Чудно, а вы называйте меня Марья Андреевна! Ведь мы с вами почти родня, вы ведь из смоленских Закатовых, не правда ли? Ну вот, а ваша соседка по имению, госпожа Барятьева, – моя кузина, я и батюшку вашего имею честь знать! А ваша покойная матушка приходится мне троюродной сестрой по отцу! Мы даже вместе были в институте, она училась курсом моложе! Сами видите, что никаких церемоний между нами быть не может!
Никита не мог и слова вымолвить в ответ: Марья Андреевна, точно так же, как её младший сын, смеялась, говорила и шутила одновременно, и ни перебить её, ни возразить не было ни малейшей возможности. Никита и оглянуться не успел – а уже дал своё согласие на то, что госпожа Иверзнева нынче же напишет письмо его отцу и попросит позволения пригласить Никиту на все рождественские каникулы.
– Как это будет чудно! – прыгал от радости Миша. – Маменька, право, вы идеал и совершенство!
– А ты – легкомысленный папильон! – последовала шутливая отповедь. – Взгляни на Никиту – вот каким должен быть настоящий мужчина! Скуп в словах, но решителен в действиях, как мой покойный Николай Ардальоныч говорил… – Её тёмные глаза неожиданно затуманились, улыбка пропала. – Боже, Мишенька, как же мне до сих пор тяжело без него…
Миша молча обнял мать и протянул ей свой платок. Марья Андреевна благодарно прижала его к себе – но через мгновение уже улыбнулась сквозь набежавшие слёзы и посмотрела на Никиту.
– Мон шер, вы уж простите нас за эту семейную сцену… Всё горюем об отце, замечательный был человек… Так я жду вас на Рождество и никаких отказов не приму, так и напишу вашему папеньке! А пока что – возьмите в дар! – и она с улыбкой протянула свёрток шелковистой бумаги. Бумага была развёрнута на кровати Никиты в дортуаре – в ней оказался огромный мясной пирог, горсть засахаренных фруктов, кулебяка с вареньем и холодная ветчина. Чудовищным усилием воли подавив желание накинуться на гостинец и в полминуты уплести его в одиночку, Никита тяжело вздохнул и жестом пригласил «налетать» всю левую половину спальни. Правая половина была таким же жестом приглашена Мишей Иверзневым: жевать гостинцы под кроватью считалось в Московском кадетском корпусе крайне дурным тоном.
В бесконечной зубрёжке прошла золотая московская осень, пролетел серый промозглый ноябрь с тоскливыми ливнями и первыми заморозками, делались всё короче и холоднее дни, с каждым разом всё труднее было вставать по утрам. Лекции казались долгими и нудными. Никита, поначалу старавшийся внимательно слушать учителей, теперь уже никак не мог взять в толк, зачем на уроках математики так долго и подробно объясняется то, что понятно с первого раза.
– Это вам понятно, Закатов… – вздыхал Миша, которому точные науки давались со страшным трудом. – После брата Саши первого человека вижу, который так легко лавирует в этой зверской математике! Ей-богу, как будто у вас в голове какое-то хитрое устройство вроде часов!
– Но ведь это на самом деле очень просто! – недоумевал Никита, который давно уже прочёл запоем, как роман, учебник по арифметике и мог решить задачу любой сложности за несколько секунд. – А вот отвечать завтра по словесности – вот это мучение…
– Тоже ещё, мучение… – фыркал Миша. – Ну, позвольте, я ещё раз прочту вам стихотворение – и вы мгновенно запомните! С вашей-то памятью!
Увы, запомнить не получалось. Замечательная математическая память Закатова позорно пасовала перед литературой: сказывалось отсутствие систематического чтения, и по словесности у него следовал кол за колом.
Наконец, наступила зима – морозная и снежная. Сидя после уроков на широких подоконниках корпуса, Миша и Никита часами следили за медленным кружением белых хлопьев, которые оседали на карнизах и лепнине домов, на заборах, на голых ветвях деревьев и на спинах лошадей, которые тянули извозчичьи сани по улице мимо корпуса. Москва вовсю готовилась к рождественским праздникам, а младшие кадеты – к первым в их жизни каникулам. Те, кто приезжал из дальних губерний, ждали посланных за ними саней; те несчастные, у которых средств на поездку домой не хватало, готовились остаться на праздники в корпусе. Никита знал, что ему также придётся остаться в Москве на Рождество, но в отличие от сокурсников ничуть не горевал об этом. Холодный, пустой отцовский дом, где его никто не ждал, ничуть не тянул его, и немного сожалел Никита лишь о том, что не увидит своих цыган. Письмо от отца пришло только одно и, кроме нескольких дежурных вопросов об учёбе и поведении Никиты, содержало подробный рассказ о жизни Аркадия в полку, о его успехах, о расположении к нему начальства, о любви товарищей и о гордости, которую он, отец, испытывает, узнавая об этом. Ничего нового в этих строчках для Никиты не было, распоряжений от отца насчёт рождественских каникул не пришло, и мальчик был уверен, что госпожа Иверзнева либо забыла написать его отцу, либо тот не счёл нужным ей ответить. Никиту это скорее обрадовало: впервые в жизни отправляться в гости, да ещё на все каникулы, он отчаянно боялся и в глубине души чувствовал, что предпочёл бы провести эти две недели один в пустом дортуаре корпуса.
– Должно быть, письмо не дошло, – утешал он расстроенного Мишу. – У нас в уезде почта иногда месяцами блуждает… ничего особенного. Извинитесь за меня перед вашей маменькой, а я останусь в корпусе. Соковцев из среднего возраста обещал мне дать свой учебник по фортификации… Думаю, будет очень интересно.
Однако письмо всё же пришло – за два дня до каникул. Оно было коротким: в нескольких строчках полковник Закатов выражал изумление тем, что Никите удалось расположить к себе вдову замечательного человека, генерала Иверзнева, с которым он имел честь находиться в одном полку во время последней кампании, разрешал сыну погостить у Иверзневых и сообщал, что благодарственное письмо Марии Андреевне им также отправлено. Далее шли поучения о том, как вести себя, чтобы не опозорить род Закатовых. Никита читал письмо со смесью разочарования и испуга, близкого к панике. Миша в это время, вне себя от радости, трубил сигнал атаки на сложенных воронкой ладонях и скакал по спальне:
– Ура! Ура, Закатов! Да здравствует мама! Да здравствует ваш отец! Да здравствует почта Бельского уезда! Да здравствует Господь Бог наш во веки веков, ура-а-а!
Никита машинально улыбался. В душе царил полный ужаса и тоски хаос.
Сумрачным утром конца декабря в дортуар, где ещё не разобранная родственниками последняя пятёрка кадетов играла в «чёт-нечет», заглянул дежурный дядька с вестью: «За кадетами Иверзневым и Закатовым прибыли!» Миша подскочил от восторга, расцеловал возмущённого такой непосредственностью дядьку, схватил перепуганного Никиту за рукав и потащил за собой в приёмную.
- Предыдущая
- 20/76
- Следующая
