Полынь – сухие слёзы - Туманова Анастасия - Страница 42
- Предыдущая
- 42/76
- Следующая
– Не открою и не позволю! – Тоневицкий встал прямо перед ней. Впервые за три года он находился в такой близости от Веры, синие шальные глаза смотрели ей в лицо, шлафрок распахнулся на груди, открывая рубаху. – Как, однако, бесконечно правы те, кто утверждает: учёная женщина – попросту синий чулок, и более ничего! В ней умирают все чувства, пропадает женское чутьё, которое в любой дурочке безошибочно, когда дело доходит до мужчины! Вы же ничего не видите и ничего не чувствуете! Сухарь с книжкой в руках – поздравляю! И кабы хоть уродлива была – всё не так обидно…
– Вы оскорбляете меня, ваше сия…
– Я говорю правду! А ведь я мог выкинуть вас из дома ещё три года назад! Когда вы взяли на себя смелость указывать мне, как воспитывать сына!
– Я всего лишь пыталась не дать вам высечь мальчика из-за пустяка!
– …без всякого на то вашего права! А я напрасно пошёл на поводу у ваших чудных чёрных очей! И не смотрите на меня так, мадемуазель, я всего лишь не смог отказать красивой женщине! И до сих пор убеждён, что хорошая порка пошла бы Сергею только на пользу, его несносный характер необходимо было обламывать!
– Характер у него, к несчастью, наследственный! – отрезала Вера.
– Возможно! Но меня отец воспитывал таким же методом! И ничего худого не получилось!
– В самом деле?! Получился наглый хам, свинья и подлец, способный только издеваться над людьми, – и вы об этом говорите «ничего худого»?! У вас безграничное самомнение, ваше сиятельство!
С минуту князь молча смотрел на Веру. «Сейчас он меня убьёт…» – с ужасом подумала она.
– Вы потрясающи, мадемуазель, – наконец хрипло сказал Тоневицкий. – Видит бог, моя Аглая никогда не обнаруживала такого… м-м… темперамента.
Он приблизился и преспокойно взял обомлевшую Веру за плечи.
– Пре… прекратите… – только и сумела прошептать она.
– Да ни за что на свете, – усмехнулся он. – Ну? И где ваша независимость, девочка моя? Вы находитесь у меня в руках, в моём доме, в полной моей власти. И я могу сделать сейчас с вами всё, что мне заблагорассудится. Криков ваших никто не услышит, мне достанет сил заткнуть вам рот. Напрасно разве я мучился три года, молча взирая на ваши прелести и позволяя делать из собственных сыновей тряпок?
– Вы не смеете… – Вера с силой упёрлась в грудь князя обеими руками. – У меня есть братья, они…
– А они вам скажут, что, если вам дороги женская честь и достоинство, – нечего шляться гувернанткой по чужим домам! Лично я своей сестре сказал бы именно это! И навряд ли у вас не было подобных очаровательных приключений в других семьях! Знаю я Ваньку Соловина, служили вместе в гусарах когда-то… Там, где есть мужчины, ваши роковые чёрные глаза незамеченными не останутся, ручаюсь! Итак, Вера? Вы всё ещё девица? Молчите… Что ж, это легко проверить.
– Остановитесь… Где же ваша честь? – одними губами выговорила Вера.
– Помилуйте, какая же честь у подлеца, свиньи и хама? – удивился Тоневицкий. И с силой прижал девушку к себе. Вера закрыла глаза, художественно пискнула – и лишилась чувств.
Последовала минута озадаченной тишины.
– Мадемуазель, ну что за комедия, право? – наконец, с досадой спросил Тоневицкий, довольно грубо встряхивая её. – Прекратите ломаться! Вера, ну? Тьфу ты, пропасть, вот вам и…
Закончить он не успел. Едва почувствовав, что державшие её, как в клещах, руки ослабили хватку, Вера рванулась изо всех сил, кинулась к столу и, схватив с него первый попавшийся предмет, швырнула им в князя. Это оказалась массивная чернильница, которую Вера этим утром самолично налила доверху. Фиолетовая струя щедро залила светлые штофные обои, князь выругался так, что Вера зажмурилась, и отпрянул, схватившись за лицо. Понимая лишь одно: через мгновение он придёт в себя и снова схватит её, Вера взлетела на подоконник и яростно толкнула раму. Та подалась, и в лицо девушки сразу же ударил холодный порыв ветра. Внизу ходуном ходили чёрные кусты, но она, не задумываясь, подхватила юбку и спрыгнула вниз. Упала на мокрую от дождя, скользкую траву, тут же вскочила, обрадовавшись: не подвернула ногу, – и опрометью бросилась бежать под тёмные своды мечущегося под дождём парка.
– Вера! Вера, постойте! Чёрт возьми, подождите! – гремело ей вслед, но она бежала прочь – не останавливаясь, не оглядываясь.
Три года Никита Закатов прослужил в кавалерийском полку, расквартированном в крохотном уездном городке под названием Малоярославец. Друзей у Никиты за эти годы не появилось: его нелюдимость и несклонность к разговорам по-прежнему принималось всеми за высокомерие, а сам он никогда не страдал от одиночества, привыкнув к нему за свою жизнь. Никита не искал ни с кем близости, не мог, живя на одно жалованье, давать взаймы, в карты тоже не играл, хотя однажды, сев за преферанс, оставил с пустыми карманами весь офицерский состав полка. Ошеломлённые товарищи объяснили это тем, что «новичкам всегда везёт»; сам же Закатов понимал, что любая карточная игра основана на хорошей памяти и точном математическом расчёте, поэтому счёл собственную удачу разновидностью шулерства и более никогда не садился за зелёный стол. Немного ближе сошёлся он только с штабс-ротмистром Несвицким, у которого обнаружилась вполне приличная библиотека, и Никита пользовался ею беззастенчиво. Он не мог не видеть расчёта Несвицкого, имевшего четырёх дочерей на выданье, но считал вполне приемлемой платой за пользование книгами время от времени флиртовать с барышнями и выдерживать перекрёстный огонь четырёх пар пламенных глаз. Возвращаясь домой от Несвицких, он смотрел в тусклое, никогда не протираемое денщиком зеркало, морщился, глядя на собственное лицо: жестковатое, потемневшее от загара, со светлыми, цвета ячменного пива, никогда не улыбающимися глазами. «Чёрт знает что… Если бы хоть деньги были, так ведь ничего, кроме жалованья… Что значит – во всей округе нет приличных кавалеров!» Ему и в голову не приходило, что среди малоярославецких девиц поручик Закатов – непьющий, умный, воспитанный, умеющий неплохо танцевать и даже знающий наизусть стихи («Да к тому же такой янтарно-глазенькая душка, мesdames, вылитый фавн!..») считался завидным кавалером, и сёстрам Несвицким люто завидовали. Но «душка» и «фавн» упорно не желал ни в кого влюбляться, время от времени ездил с офицерской компанией в публичный дом для отправления естественных потребностей, но больше читал у себя дома и гораздо более внимания уделял лошадям, нежели барышням.
Лавры непревзойдённого ремонтёра Закатов неожиданно снискал себе после того, как вмешался на конном рынке в торг известного всему городу цыгана-барышника Федьки и подпоручика Друнина, – весёлого и доброго двадцатилетнего мальчика, ничего, впрочем, не смыслившего в лошадях.
Федька, сверкая круглыми чёрными глазами и яростно ероша обеими руками курчавую башку, навязывал подпоручику гнедую кобылу не первой молодости, грустно хрупавшую сеном рядом с ним. Проходившему мимо Закатову достаточно было одного беглого взгляда на Федькино сокровище, чтобы убедиться: под седло сия красотка не годна. Будь на месте Друнина кто-нибудь другой, он прошёл бы мимо. Но Коля Друнин был также из Бельского уезда Смоленской губернии, почти сосед Закатовых по имению, всё своё небогатое жалованье слал домой – матери и выводку разновозрастных сестёр-бесприданниц, и покупка никчёмной лошади проделала бы значительную брешь в его бюджете. Закатов остановился.
– Друнин, ради бога, простите за вмешательство, но вы ведь глупость делаете! Дайте-ка я взгляну… Ну конечно, эта красавица с запалом! Федька, где ты только выкопал такую доходягу? По зубам видно, что ей сто лет!
Цыган, выкатив жёлтые белки глаз, взвился на дыбы:
– Зачем напраслину возводишь, барин?! Молодая лошадь! И ничего не с запалом, много ты разумеешь! Отойди по-хорошему, не с тобой торгуюсь, а с ихним благородием, они уж и цену хорошую дали…
– Друнин, не слушайте его. Клянусь вам, она упадёт через полверсты строевого марша, – продолжал говорить Закатов, методично осматривая холку, крестец, ноги и бабки меланхоличной гнедушки. – Ну, взгляните сами, здесь трещина в копыте и здесь… А чем это так разит? Сущая сивуха… Федька, сукин сын, да ты её водкой опоил, что ли?
- Предыдущая
- 42/76
- Следующая
