Полынь – сухие слёзы - Туманова Анастасия - Страница 48
- Предыдущая
- 48/76
- Следующая
Крепко зажмурившись, Никита усилием воли отогнал эти мысли.
«Нечего жалеть себя. У каждого человека свой путь, есть на свете и круглые сироты, и совсем уж нищие люди, а тоже ведь живут и пробиваются. Симановский вот любит рассказывать, что в детстве сам коней пас, потому что у родителей было всего два крепостных и те – древние старики. И ничего, выбился в люди, командует полком… Хотя, если бы не двоюродный дядя-генерал, который вздумал помереть и оставить наследство… пас бы Симановский этих коней до сих пор. Стало быть, путь один… Да. Я сам виноват, один виноват во всём. Катька – ни при чём, она так, верно, любит своего конокрада, что от одного отчаяния пошла на это воровство… Если подумать, меня с моей глупой страстью ей сам бог послал. Я ведь ничем её не лучше, так отчего же не пожертвовать мной, если от этого будут счастливы уже двое – Катька и её разбойник? А ещё – её дети, которым, может быть, уготована провидением какая-то великая судьба. Неисповедимы пути господни… И потом смерть – это только мгновение! Когда я в корпусе упал с лошади и подвернул ногу – и то было больнее, а тут миг – и всё, всё кончено. Стыдно солдату бояться боли. От тяжёлых ран мучаются и страшнее, и дольше. А тут… не будет больше ни мучений, ни позора, ни этой долгой бессмысленной жизни, ни одиночества… И неправда, что бог не прощает самоубийц. Иначе он не складывал бы воедино все обстоятельства так, что другого выхода нет. Ведь предположим на минуту, что я не застрелюсь. Что тогда? Бесчестье, позор, тюрьма? Нет… Выхода нет».
– Через пять вёрст в Москву вкатим, барин! – раздался вдруг над ухом усталый голос ямщика, и Никита вздрогнул. Закрыв глаза, начал думать о том, кого из Иверзневых он сможет застать дома. Марью Андреевну, разумеется, если только она не уехала к кому-нибудь в гости. Непременно Мишку, он учится в университете… Веру?.. Вера сейчас под Смоленском, гувернантка… Ей решительно нечего делать этой осенью в Москве. Сердце вдруг болезненно сжалось при мысли, что он никогда больше не увидит Веру. Ей сейчас уже двадцать три, как и ему… Не вышла ли замуж? Нет, должно быть, иначе или Мишка, или Марья Андреевна написали бы. И внезапно, зажмурившись до боли, Никита вспомнил ту давно минувшую зимнюю ночь, серебряную луну, глядящую прямо в окно, раскрытую книгу с тонкогравюрным витязем на картинке, девочку в накинутой на плечи шали, её чуть слышный голос, читающий напевные, как музыка, строки.
– вспомнилось ему. Никита вздохнул, улыбнулся, открыл глаза. Напомнил себе, что скоро всё кончится, и снова повернулся к залитым дождём полям.
В Москве дождя не было. Блёклое, едва очистившееся от туч небо хмуро глядело на ряды рыжих клёнов и золотистых лип на Тверской, на красные, беспокойные кисти рябины, свешивающиеся через заборы в Замоскворечье, отражалось в лужах на мостовой. Денег, которые дал Никите старый цыган, едва-едва должно было хватить на обратную дорогу до Серпухова, и он, не рискнув тратиться на извозчика, шёл до Столешникова переулка пешком. Впереди уже показался знакомый зелёный забор с выплёскивающимися через него золотыми шарами на длинных стеблях. Странно… Почему открыты ворота? Никита ускорил шаг. В сердце гвоздём зацарапалась тревога.
Подозрения его сразу выросли до невероятных размеров, когда он увидел настежь распахнутую дверь дома и стоящих на крыльце женщин. Это были незнакомые Закатову, немолодые дамы, все в чёрном и то и дело прижимающие к глазам платочки. Среди них он увидел Егоровну, сгорбленную и закрывающую лицо полотенцем. Несколько мужиков возились около длинных дрог, в которых Закатов сразу же признал похоронные, и сердце со страшной силой ударило в рёбра.
«Кто?.. Господи милостивый, кто?!.» Вихрем, растолкав испуганно заахавших женщин, он взлетел по скрипучим ступенькам, миновал тёмные, полные людьми сени, кухню, в которой стучали ножи и плавали облака пара, и ворвался в гостиную. И сразу же увидел Веру.
Она сидела за столом и порывисто поднялась ему навстречу – высокая, тонкая, кажущаяся ещё стройнее в чёрном платье, с чёрным же кружевным шарфом на волосах. Мокрые от слёз глаза распахнулись прямо ему в лицо, и с коротким хриплым криком Вера бросилась Закатову на шею.
– Никита, милый, милый… Вы успели, всё-таки успели…
– Успел?.. – растерянно повторил он, обнимая её. Нахлынувшее было облегчение, – почему-то он был уверен, что несчастье случилось именно с Верой, – сразу пропало. Через плечо плачущей девушки он обвёл глазами комнату. Сразу увидел согнутую фигуру Миши в углу дивана, – он не встал ему навстречу, не поздоровался, даже не поднял головы. Рядом с ним сидела и рыдала взахлёб молодая женщина, повторяя: «Осиротели, Мишель… Осиротели…» Вместо него подошли Александр и Пётр – похожие, как никогда, сумрачные, бледные, с траурными повязками на рукавах мундиров.
– Стало быть, всё же успел, – хрипло сказал Александр, обнимая Никиту. Пётр молча протянул руку, и Закатов увидел, как дёргается у него горло под мундирным воротником и какие красные у него глаза.
– Молодец… Право, молодец. Мы не думали… Что и говорить, быстро маменька сгорела. Мы и оглянуться не успели, как… Спасибо Верке – сообразила всей родне загодя отписать, а так… Мы бы и не…
Голос Саши сорвался, он резко махнул рукой, отошёл к окну. И только сейчас Никита заметил край стоящего в соседней комнате гроба, над которым вполголоса читала псалтырь старуха в чёрном. Оттуда тянуло ладаном, свечной гарью.
– Но… отчего же? – словно со стороны услышал Закатов собственный голос. – Что произошло? Как? Она же… никогда не жаловалась ни на что…
– То-то и оно, что не жаловалась. Оттого и сгорела в неделю, – хрипло отозвался Саша. – Нынче ночью отошла, мы с Соней едва успели проститься… – Он кивнул на молодую женщину, плачущую рядом с Мишей на диване. – Петька вон из Варшавы примчался, Вера… Ну, она уже давно тут. Ходила за мамой, делала, что могла, всех докторов в Москве всполошила… Ничего не помогло. Слава богу, что письмо ты успел получить.
– Получить письмо?.. – непонимающе переспросил Никита… И сразу же тяжёлый жар ударил в голову. Он вспомнил письма – нераспечатанные конверты, небрежно брошенные на смятую скатерть в гостиничном номере. Письма, пересланные ему в Серпухов из полка… Он так и не открыл, так и не прочёл их… Марья Андреевна умирала, он ещё мог успеть, мог застать её живой, в последний раз прижаться к этой тёплой, шероховатой, пахнущей донником руке, покрыть её поцелуями, заплакать, как Мишка, поблагодарить за всё… Теперь никогда больше он не сможет это сделать: единственный человек, который любил его, лежит теперь неподвижный в деревянном ящике, и возле него бормочет молитвы чёрная старуха. Поздно, поздно… Никита закрыл глаза, чувствуя, как колючий стыд комом стоит в горле. К счастью, Александр отошёл к жене и не заметил его смятения. Вера, стоящая рядом, комкала в руках мокрый платочек, не отрываясь смотрела на него.
– Какое счастье, Никита, что вы здесь… – прошептала она, касаясь его локтя, и от этого прикосновения Закатов вздрогнул, как от удара. – Я уверена была, что вы не поспеете… Я написала вам прежде всех, я рассчитывала, что… Но после, обо всём после. Сейчас подите к ней. Скоро вынос в церковь, попрощайтесь с ней здесь… дома.
Никита кивнул и, не поднимая головы, шагнул в открытую дверь к чёрному гробу. Старуха, увидев его, шмыгнула к стене. Он подошёл к покойной, тщетно вспоминая слова молитвы, не в силах сглотнуть вставший в горле ком. Бледное лицо Марьи Андреевны, утопленное в чёрном шёлке, показалось ему незнакомым, чужим.
– Ма-мень-ка… – одними губами выговорил Никита, чувствуя, как темнеет в глазах. – Маменька… Простите меня…
И, неловко прислонившись к щербатому дверному косяку, заплакал.
Глубокой ночью он стоял у окна своей комнаты, – той, в которой всегда ночевал в доме Иверзневых, смотрел в непроглядную темноту осенней ночи. Невидимый дождь шуршал в саду. Страшно болела голова, от усталости ломило всё тело, но уснуть Закатов не смог, как ни старался, и, битых два часа прокрутившись в постели, в конце концов встал и оделся. Перед глазами мелькали, как в детском калейдоскопе, осколки минувшего дня: вынос гроба, дорога под сереньким дождём до кладбища, поминки в доме, широкие столы, рисовая кутья с изюмными глазками, множество каких-то незнакомых старух и монашек, бледные лица родни, – все это прыгало и металось перед глазами в сумятице и беспорядке, не давая успокоиться. И преступно, упорно шевелилась в глубине сознания мысль о десяти тысячах. Огромен был соблазн всё же попросить денег у Саши… Но Никита отчётливо понимал, что не сможет сделать это: ведь тогда пришлось бы рассказать обо всём. Разве сумел бы он сознаться, что даже не удосужился прочесть письмо о болезни Марьи Андреевны, поскольку был чересчур занят цыганкой из ярмарочного хора… Что приехал к Иверзневым исключительно в надежде найти денег… Боже, какой позор, как стыдно… лучше смерть… Да, смерть. Один миг боли – и всё, какое счастье, снова с облегчением подумал Никита. Всё кончится, его тоже вынесут в чёрном ящике. Рыдать над ним, правда, будет некому, но ведь он этого и не увидит, не почувствует… Машинально он провёл руками по карманам в поисках папирос, но там ничего не оказалось. Нахмурившись, Никита начал вспоминать, где мог оставить портсигар. После поминок, когда прочие приглашённые разошлись, он ещё долго разговаривал с братьями Иверзневыми, и все вместе они надымили так, что прибежавшая Вера объявила, что дым уже сочится из окон. Портсигар скорее всего остался там, в гостиной, на круглом столе. Взглянув на часы и увидев, что уже третий час ночи, Никита заколебался: стоит ли идти по скрипучим полам за папиросами через весь дом. Но курить хотелось смертельно, и он, помедлив, всё же осторожно вышел за дверь.
- Предыдущая
- 48/76
- Следующая
