Бог войны и любви - Арсеньева Елена - Страница 56

• Предыдущая
• 56/86
• Следующая

Она повернулась к берегу, но тут Оливье схватил ее за руку:

— Куда ты?

Ангелина с улыбкой вглядывалась в его доброе, встревоженное лицо. Он красив, а все-таки черты его какие-то чужие. Она вспоминала теперь, что лица французов всегда казались ей какими-то ненастоящими, негармоничными, словно из воска вылепленными, — правильные черты, а все же не освещенные тем внутренним светом, который делает особенно милыми и родными русские лица. Русские необыкновенно красивы, подумала Ангелина, и волна счастья захлестнула ее, когда она поняла, что отныне будет видеть вокруг себя только русские лица. И все-таки спасибо тебе, Оливье де ла Фонтейн! Ангелина никогда тебя на забудет. Благодаря тебе, только тебе она будет с нежной, смущенной улыбкой вспоминать пройденный ею путь страданий. Никогда не забудет их «брачную ночь», когда они спали рядом, будто усталые дети…

— Куда ты?! — повторил Оливье, напуганный, а вовсе не обрадованный тою улыбкою, с которой смотрела на него Анжель.

— Мне надо вернуться, — гладя его пальцы, стиснувшие ее запястье, и по одному разжимая их, ласково проговорила Ангелина. — Я не пойду дальше, я остаюсь в России.

— Но мост рухнул! Как ты пройдешь?!

Ангелина с досадой взглянула на вздувшуюся реку. Да… мост! Ничего, второй еще цел!

— Я пройду по другому мосту. А если не удастся, пережду в деревне, пока не подойдут наши войска.

— Наши? — переспросил изумленный Оливье.

— Ну конечно, — кивнула она. — Ты разве не понял? Я ведь русская.

Оливье побелел и опять осторожно взял ее за руку.

— Анжель! Ну посмотри на меня. Что с тобой? Успокойся. Я мало что понял из вашего разговора с этой проклятой бабой, но она говорила такие жуткие вещи… И ты просто разволновалась, просто… ну хочешь, я брошу ее обратно в реку? Только бы ты успокоилась!

Он сделал движение к мадам Жизель, та взвизгнула, забилась в руках Гарофана, глядевшего на нее с нескрываемым отвращением.

— Хорошо бы! — мечтательно протянула Ангелина. — Однако пусть живет. Ядовитые зубы у нее уже вырваны. А ты все же пойми: я никогда тебя не забуду, но мне надо вернуться. Я вспомнила, кто я! Я — русская! Я…

— Молчи! — прошептал Оливье, опасливо озираясь. — Ты бредишь, Анжель…

Ангелина посмотрела на Гарофано, который сотворил крестное знамение и сделал пальцами «рожки» — на всякий случай. И он тоже озирался с опаскою и даже прижал палец к губам, призывая Ангелину к молчанию.

— Вот-вот, — кивнула мадам Жизель с немалым злорадством. — Silentium! Silentium! [74] Вообрази, что тут произойдет, если этим несчастным, едва избежавшим смерти, сказать, что русская шлюха бесстыдно шпионила за ними?

— Заткнись! — рявкнул Гарофано.

— Да, помолчи, помолчи, Анжель, — твердил Оливье. — Забудь, успокойся, уйдем отсюда. Ты отдохнешь в деревне, поешь, успокоишься… все пройдет.

— Ты что, ничего не понял?! — взъярилась Ангелина. — Я русская! Меня увезли обманом, меня ждут дома, я бегом… туда!

Раздался хриплый смешок, и Ангелина с изумлением воззрилась на мадам Жизель, которая так и закатывалась, повиснув на руках озадаченного Гарофано.

— Вырваны зубы, говоришь, да, Анжель? А-ха-ха— ха! Но осталось жало, и оно со смертельным ядом. Имя ему — Моршан.

— Моршан? — переспросила Ангелина. Ее бросило в дрожь. — А что он?

— Он — ничего. Просто он прикончит князя и княгиню Измайловых, лишь только слух о твоем появлении пройдет по Нижнему

— Ну конечно! Вездесущий Моршан! — усмехнулась Ангелина. — Да его схватят, стоит ему лишь приблизиться к дому.

— Моршан служит в доме твоего деда с той самой минуты, как ты покинула город. Можно сказать, он держит руки на горле князя, и ничто не помешает ему, когда понадобится, сделать свою хватку смертельной! Ведь никто, ни одна душа не знает, кто он такой. Один твой любовник, тот монах-оборванец, сдох, другой, этот мерзавец, шпионивший в моем доме, исчез вместе с летательной машиной. Надеюсь, они разбились вдребезги в каком-нибудь дремучем лесу, утонули в болоте, дикие звери пожрали их трупы!

Она затопала ногами, затрясла головой, как припадочная, и Гарофано, ошалевший от такого неистовства, оттолкнул от себя графиню и бросился с проклятьями в гору — вслед за группами обессиленных солдат; сейчас ему хотелось только одного: как можно дальше оказаться от этих баб, одна из которых — сумасшедшая, а другая — русская шпионка. Бедняга де ла Фонтейн… принужден разбираться в их сваре!.. Он, Гарофано, не колеблясь, заслонил бы собою товарища от вражеской пули… от пушечного ядра, в конце концов, но оставаться здесь хоть минуту! Нет уж, слуга покорный!..

Оливье растерянно поглядел вслед приятелю. Надо попросить Гарофано привести лекаря для Анжель, но где его найдешь в такой сумятице. А если и найдешь, разве бросит он раненых, чтобы ухаживать за безумной женщиной?

— Дорогая, — прошептал он, склонившись над Анжель (та сидела на песке) и осторожно трогая кончиками пальцев ее лицо. — Милая, что с тобой?

О Господи, да что с нею? Что еще такого ужасного сказала эта злобная старуха? Отчего у Анжель вдруг подогнулись ноги? Да ведь она словно умирает, и руки прижаты к сердцу…

Она прижимала руки к сердцу, прижимала изо всех сил, чтобы заглушить эту внезапную боль, от которой перехватило дыхание. Как странно вернулась к ней память: сначала проснулся разум, и не прежде, чем он освоился со случившимся, пробудилась память сердца… Лучше бы она никогда не пробуждалась! Невыносимо же понять, что она была рядом с Никитою, в его объятиях, а говорила с ним, как с чужим, не понимала и не могла понять его страсти, его ревности, его отчаяния; хотя памятью тела узнавала его и стремилась к нему, единственному на свете. Сколько же ему пришлось перестрадать, когда он узнал, что невеста сбежала с другим! А потом вдруг увидел ее среди похотливых, грубых солдат, вдобавок — неузнаваемую, неузнающую… И снова, снова череда мучительных картин: его руки, охватившие ее грудь, призрачно колышутся сквозь темную толщу воды, его дыхание опаляет шею… вот он бросается к ней, вырвавшись от Варвары… вот ревниво стискивает свои твердые губы — и целует черные волосы Варвары, и закрываются серые дерзкие глаза, а простреленное тело безвольно сползает по стволу яблони. И вдруг ожило, затрепетало, забилось ее сердце — вопреки всему, забилось с надеждой и мольбой — он не мог умереть. Он был еще жив, когда Ангелине пришлось оставить его. И непослушными, дрожащими губами она взмолилась, не сознавая, что наконец-то заговорила по-русски:

— Друг ты мой сердечный, жив ли ты? Боже мой, не разлучи меня с единой в жизни отрадой!

Вот тут-то пошатнулся и Оливье, до сего момента не веривший во взаимные разоблачения Анжель и старой потаскухи, которая титуловала себя графиней д'Армонти. Но, услышав чужую речь, он понял: та, к которой так рвется его сердце, недостижима для него. Оливье не смущало прежде, что он столь мало знал об Анжель; он втайне мечтал не расставаться с нею более, вернуться вместе с нею под сень домашних богов. Но этот шепот, эти русские слова словно бы воздвигали между ним и его мечтами неодолимую стену, разрушать которую он бросился с безумным мужеством отчаяния.

Мадам Жизель в ужасе вскрикнула, когда прочла в его карих, затуманенных болью глазах свой смертный приговор. Оливье готов был проткнуть ее штыком, задушить голыми руками, застрелить в упор, снести голову саблей! Он желал бы сделать все это враз, а оттого чуть замешкался… и был неприятно поражен, увидев, что глаза мадам Жизель вдруг радостно вспыхнули, а из груди вырвался крик:

— Биро! Господин Биро!

Имя было знакомо Оливье, но каким образом старая ведьма могла знать начальника армейской разведки? Но какая удача! Сейчас Оливье просто скажет, что задержал русскую шпионку — и сдаст ему графиню, а пока Биро и его недоверчивая команда разберется, что да как, он уведет отсюда Анжель, уговорит ее ехать с ним. Ведь все равно ей нельзя вернуться! Сейчас она в отчаянии, но он исцелит ее душу своей любовью и заботой, ведь лекарство есть от всего, кроме смерти!

• Предыдущая
• 56/86
• Следующая