Великий Рузвельт - Мальков Виктор Леонидович - Страница 39
- Предыдущая
- 39/144
- Следующая
Франкфуртер не ошибался: вступив в должность президента, поставленный лицом к лицу с возможностью возникновения кризиса власти, Рузвельт тотчас же отдает распоряжение о созыве особого совещания по «рабочему вопросу» под эгидой нового министра труда Фрэнсис Перкинс. Совещание призвано было обсудить два главных вопроса: во-первых, чрезвычайные меры, вытекающие из катастрофического положения с занятостью, и, во-вторых, задачи, связанные с реализацией долгосрочной программы «улучшения условий труда в США» {11}. В повестке дня совещания первыми были названы такие меры, которые шли дальше туманных обещаний предвыборной платформы Демократической партии и существенно уточняли позицию самого президента. Было предусмотрено, например, обсуждение широкой программы трудового законодательства, обеспечивающей не только улучшение условий труда, но и восстановление «нормальной занятости». Президент хотел видеть на этом совещании представителей организованного рабочего движения, т. е. профсоюзов, чье участие на правах младшего партнера в процессе «реконструкции промышленной системы» рассматривалось в качестве весьма важного условия успеха.
Программа совещания в Вашингтоне во многих своих чертах, как оказалось, не только предвосхищала трудовое законодательство «нового курса», но и предусматривала создание некоего подобия совещательного органа при министре труда, состоящего из специалистов и представителей профсоюзов. Это был прообраз консультативного совета по труду при Национальной администрации восстановления и его преемников – Национального управления труда и Национального управления по трудовым отношениям. Ничего подобного в предвыборной платформе демократов не было, и, возможно, никто даже из самого ближайшего окружения Рузвельта не подозревал, что президент сделает такой резкий крен в сторону признания определенной роли профсоюзов в процессе регулирования трудовых отношений и одновременно наделения правительства весьма широкими полномочиями в деле поддержания «промышленного мира». Рузвельт возвращался к наследию Вильсона.
Следуя именно этому плану, Рузвельт уже в марте 1933 г. делает широкий жест в сторону верхушки профлидеров, приглашая их усесться за один стол с министром труда, ведущими боссами делового мира и выработать сообща программу преодоления кризиса в области производства, занятости, социальной помощи. Встречи в Белом доме, порог которого многие профсоюзные вожди переступали впервые, носили непринужденный и внешне даже доверительный характер {12}. Настороженность растворилась в эйфории надежд и радужных прогнозов. Сидней Хиллмэн, очарованный обхождением президента и его манерами, после обнародования Закона о восстановлении промышленности назвал его чем-то вроде «овеществленной мечты» {13}. А после того как Рузвельту в считаные дни удалось предотвратить полный финансовый крах и стать благодаря этому национальным героем, никто, кроме марксистов, не хотел и слышать о наивных заблуждениях в отношении судьбы «менял», денежных воротил, которых президент обещал изгнать из «храма». Скептические голоса тонули в возгласах одобрения {14}.
Однако единодушная одобрительная реакция трудящихся на первые акты администрации «нового курса» посеяла тревогу другой части общества. Подчеркнутый демократизм и общительность президентской четы резко контрастировали с равнодушием к страданиям нищих соплеменников и высокомерием главы ушедшего в отставку «правительства миллионеров» – республиканца Герберта Кларка Гувера, рождая новые опасения и побуждая имущие классы к скрытому сопротивлению. Попытки Элеоноры Рузвельт вызвать сочувствие к курсу на перемены путем пересказа докладов Лорены Хиккок о бедственном положении рабочих в индустриальной глубинке были с возмущением отвергнуты в финансово-промышленных кругах {15}. Сострадание к слабым и «неудачникам» было здесь не в почете, так же как и призывы к сдержанности и осторожности в решении трудовых конфликтов, обращенные к хозяевам. И то и другое считалось моральным поощрением актов насилия со стороны рабочих, разжиганием «классовой ненависти», подрывом прав собственности и авторитета власти.
Раздражение в «верхах» накапливалось по мере того, как Рузвельт, легко улавливая главный тон общественных настроений, превращал тему безнравственности и безответственности большого бизнеса в особый раздел своих воскресных радиопроповедей («беседы у камелька») для миллионной аудитории, жадно внимавшей каждому слову нового президента. Он делал это в знакомой и ненавистной многим манере раннего Брайана, восхваляя стоицизм «простого человека» и порицая промышленных магнатов за безжалостные способы наживы на человеческом труде, за их бьющие в глаза враждебность, нетерпимость и заносчивость в отношении рабочих и профсоюзов, жестокосердие и вероломство. Рузвельт сознательно выбирал слова покруче и похлеще. Неудивительно, что предприниматели платили ему неприязнью, выговаривая за недостаток решимости в противодействии «незаконным» притязаниям и обвиняя в угодничестве перед неимущими слоями, мягкотелости, даже в тайных замыслах «советизировать» Америку. С конца 1933 г. в американской печати то и дело стали появляться статьи, обвиняющие Рузвельта в скольжении по наклонной в сторону подстрекательства «низов» к революции.
Белый дом оказался в нелегком положении. Большая ссора с крупным капиталом никак не входила в его планы. Стремясь предотвратить обострение конфликта, Рузвельт доказывал, что он возник из-за упрямого нежелания монополистов постичь истинный смысл «нового подхода к рабочему вопросу». Он не раз сетовал на то, как много неудобств пришлось ему испытать, приучая предпринимателей к сдержанности и демонстрируя терпимость, а в случае необходимости даже обходительность там, где его предшественники, не раздумывая, пускали в ход судебные предписания, полицейские дубинки, слезоточивый газ, пули и даже танки. На фоне многочисленных карательных экспедиций администрации Гувера против движения безработных и фермерских выступлений, мстительных призывов раздавить их применением силы эти заверения в политической благовоспитанности новой администрации звучали вызовом приверженцам «порядка любой ценой», по всем признакам уже начинавшим терять голову. Это, разумеется, не означает, что Рузвельт отказался от использования чисто охранительных методов и средств в целях контроля за деятельностью профсоюзов, леворадикальных политических организаций, компартии и т. д. Напротив, администрация «нового курса» поставила дело тайной слежки за рабочей оппозицией на широкую ногу. В 30-х годах впервые в политической истории США правительство страны санкционировало подслушивание телефонных разговоров, тайные налеты и обыски в штаб-квартирах общественных организаций и т. д. Полномочия ФБР были значительно расширены, его охранительные функции получили статусное выражение {16}.
Однако вплоть до начала Второй мировой войны, стараясь всемерно укреплять социальную базу «нового курса», Рузвельт отрицательно относился к применению политических репрессий, сдерживая усердных сторонников крутых мер. Рост радикальных настроений он решил «убить мягкостью» в комбинации с посреднической дипломатией, способной убедить всех, что правительство стоит выше сословных интересов, что оно готово восстановить социальную справедливость и гармонию повсюду, куда простирается его власть. Все другие средства должны были играть подсобную роль. Развивая эти мотивы, супруга президента, чье влияние на стиль и методы социальной деятельности новой администрации было весьма заметным, придавала им форму, близкую той, в которой вели свою агитацию многочисленные последователи социал-утопических взглядов писателя, властителя дум читающей публики в XIX в. Эдварда Беллами. Среди рьяных почитателей Беллами нашлись даже такие (в том числе и классик литературы Эптон Синклер), которые решили, что у них появился влиятельный союзник в Белом доме {17}.
Рузвельт не разделял увлечений своей супруги, среди друзей которой было много известных левых деятелей, и остерегался быть заподозренным в сочувствии им. Тем не менее он придавал особое значение созданию нового имиджа федерального правительства и Белого дома как образцовых институтов государства «всеобщего благоденствия». Пустяковые усилия, не требующие никаких реальных затрат, с его точки зрения, могли иметь большой психологический эффект и принести солидные политические выгоды Демократической партии. Достаточно сказать о специальной службе почтовой переписки, которую широко использовал Белый дом с целью активного воздействия на общественные настроения в самых «горячих» районах страны, где брожение умов было доведено до точки кипения ухудшением экономического положения и бездеятельностью местных властей. Видя собственными глазами плоды этих хитроумных усилий, Л. Хиккок поражалась контрасту между реальным значением тех или иных (чаще всего чисто пропагандистских) жестов президента и воздействием их на воображение людей, ищущих спасения от кризиса, нищеты и голода. Но, несмотря на чисто декларативный характер многих заявлений Белого дома, констатировала она, Рузвельт добивался своего: вера в решимость президента достичь методом либерального лицедейства народного блага предотвращала рабочие волнения там, где, казалось, достаточно было одной лишь искры.
- Предыдущая
- 39/144
- Следующая
