Иисус Неизвестный - Мережковский Дмитрий Сергеевич - Страница 71

скажет бл. Августин. [482]Только возлежавший у сердца Его – мог пить из него так, как пчелы пьют мед из цветов. «Женщина», вместо «матери», – горькая, на языке человеческом, полынь, а на языке ангельском – сладчайший мед сердца Господня.

Ранним, еще темным утром, когда особенно крепок и сладок сон, мать будит спящего Сына, потому что знает, что час Его пришел, Царства Божьего солнце встает, брачный пир готов, а спящий не хочет проснуться, молит не будить: «Что Мне до тебя, женщина?» Но когда говорит: «Час Мой еще не пришел», – знает, что уже пришел.

Отче! избавь Меня от часа сего(Ио. 12, 27), —

скажет и Отцу Небесному, в тот канун последнего дня, так же, как в этот – первого, говорит матери земной. Если говорит ей о часе Своем, то, верно, потому, что знает и она, что это за час для Него. Это видно уже из того, что она велит слугам:

Что бы Он вам ни сказал, то сделайте.(Ио. 2, 5.)

Знает ли мать, что не только вода претворится в вино, но и вино в кровь? И если знает, то для этого ли будит спящего, торопит Его, как бы своими руками толкает на это?

Кажется, видишь два эти сближенных, таких друг на друга похожих лица. Сына и Матери; кажется, слышишь таинственный сговор, почти без слов, только в быстро обмененных взорах. И опять «светотень» бездонных глубин, лада небесного земной разлад, диссонанс божественной гармонии; полынь человеческая – ангельский мед.

Если бы мы больше знали Неизвестного, любили Нелюбимого, то может быть, поняли бы, что все равно, был или не был в Кане Галилейской тот, кого мы называем «евангелистом Иоанном», – он как будто своими глазами видел, своими ушами слышал все; возлежал у сердца Господня и «тайно из этого сердца пил».

Первая, исторически подлинная канва Иоаннова свидетельства о Кане Галилейской – вероятно, очень древнее, простодушно-простонародное сказание или, не будем бояться слов, «легенда» только что ко Христу обратившихся прозелитов-эллинов (их здесь, в Галилее «языческой», множество), посвященных в Дионисовы таинства и еще кое-что помнящих о чуде, для них уже не истинном, неутоляющем – претворении воды в вино, кровь лозную (Дионис – Лоза). Очень вероятно, что и в этой легенде мы могли бы прощупать исторически твердое тело.

Кана Галилейская, в отличие от всех других, вне Галилеи, соседних местечек, под тем же именем «Кана» (эта географическая точность – лишний признак не «голого вымысла»), кажется, нынешнее селение Kephar Kenna, в пяти километрах к северо-востоку от Назарета, на пути в Капернаум, есть место действия, а время – первый день служения Господня, или канун этого дня. [483]Нет причины сомневаться в исторической точности этих двух свидетельств.

Идучи из Капернаума в Назарет, Иисус действительно мог зайти в Кану и быть зван на брачный пир, вместе с матерью и перешедшими к Нему от Иоанна Крестителя учениками, что подтверждается и другим свидетельством IV Евангелия:

после того (Каны Галилейской) пришел Он в Капернаум, Сам и матерь Его… и ученики.(Ио. 10, 2–12).

Самое же для нас драгоценное в возможном исторически подлинном ядре сказания, это не внешнее, а внутреннее: земная, простая, простым людям доступная, так же физически, как вино их виноградников, пьянящая радость первого дня Господня. «Тихие люди земли», амгаарецы, чистые сердцем, нищие духом, первые увидели что-то в лице рабби Иешуа, поняли в Нем что-то если не умом, то сердцем, от чего обрадовались так, что «вышли из себя»; поняли – увидели чудо Экстаза, претворяющее воду в вино.

Чудо для них, а для нас что?

Десять евангельских стихов о Кане Галилейской – десять загадок – «светотеней». Иоанн слишком хорошо знает синоптиков (в этом никто из критиков не сомневается), чтобы забыть об Искушении. «Камень сделай хлебом», «воду сделай вином» – два одинаковых чуда; если то отверг Господь, как искушение дьявола, то мог ли принять это, как волю Отца?

Кажется, выйти из этого противоречия нельзя иначе, как предположив два, для двух чудес, порядка: для камней-хлебов – Историю, для воды-вина – Мистерию. Сам евангелист называет Кану не «чудом», teras, a «знамением», sêmeïon, так же, как все «чудеса» Господни. Здесь-то, может быть, и ключ ко всему.

Между «чудом», в собственном смысле, и «чудом-знамением» – существенная разница. Только вне человека совершается то, а это – и вне, и внутри. Чудо есть нарушение законов естественных; знамение может им и не быть. Всякое явление, когда просвечивает сквозь него то, что за ним, становится «чудом-знамением».

Alles vergängliche

Ist nur ein Gleichniss.

Все преходящее,

Есть только знак, —

знамение, символ. В толще внешнего опыта, опытом внутренним истонченное, опрозраченное место, как бы узником в стене процарапанная щель; кем-то из того мира в этот поданный знак-мановение; как бы сполох зарницы в ночи – вот что такое «чудо-знамение». Всякое естественное, под свет такого сполоха попавшее явление может сделаться, в этом смысле, «чудом».

Чудо объяснять «малым разумом», rationalismus vulgaris, значит радовать глупых, старых бесов, огорчать мудрых детей, Ангелов. Чудо – как живое сердце: объяснить его значит обнажить, убить.

Слишком легко догадаться, что «нет у них вина», значит: «вина сейчас не будет ». Не сразу же все истощилось, кое-что могло сохраниться в нескольких из шести огромных водоносов-чанов, или других, подобных им, сосудах. Так же легко догадаться, что «наполните сосуды водою» может значить: «долейте», «дополните», и что гости, уж конечно, не только вином упоенные, пили бы и это разбавленное вино, как цельное. Но все такие догадки малого разума идут мимо евангельского чуда-знамения.

В мертвых ли сосудах претворяется вода в вино, или в живых сердцах? Спрашивать об этом могут лишь такие несчастные, трезвые, как мы, но не Господним вином упоенные.

«В лозах претворяет воду в вино Тот же, Кто претворил ее в водоносах Каны Галилейской; но мы тому чуду не удивляемся, потому что привыкли к нему», – учит бл. Августин, объясняя чудо, уж конечно, не от «малого разума». [484]

Солнце мира, сердце Господне, везде и всегда претворяет воду в вино, вино в кровь. Мертвое в живое претворяющая сила, чей слабый отблеск мы называем «Эволюцией», есть вечная тайна Сына в Отце, Логоса в Космосе. Тайна эта и открылась людям в Кане Галилейской, в первый день Господень и, может быть, откроется в последний:

сказываю вам, что не буду пить от плода виноградного, доколе не придет царствие Божие.(Лк. 22, 18.)

Люди пьянеют и от маленьких радостей; как же могли не опьянеть от величайшей, какая только была на земле, – от Блаженной Вести о наступающем Царстве Божьем?

Как мы ни «сухи», трезвы, но если бы сам Господь сел за нашу трапезу, то, может быть, и наша вода превратилась бы в вино, и мы уже не спросили бы, где совершилось это «чудо-знамение», в мертвых ли сосудах или в живых сердцах.

Кое-кто из нас все еще помнит, с каким радостным ужасом, подходя в детстве к чаше с Дарами, чувствовал он, что хлеб сей – воистину Тело, вино сие – воистину Кровь. С кем это было в детстве, с тем будет и в смерти; тот, может быть, услышит над собою тихий голос:

– Видишь ли Солнце наше? С нами веселится, воду в вино претворяет, чтоб не пресеклась радость гостей уже во веки веков.

Услышит – проснется от смертного сна и увидит в Кане Галилейской первый день Господень.