Иисус Неизвестный - Мережковский Дмитрий Сергеевич - Страница 80

Отче! Ты возлюбил Меня, прежде основания мира(Ио. 17, 24), —

вот религиозный опыт Иисуса, нами не сделанный, невозможный для нас. Тут кончается вся наша земная. Евклидова геометрия; тут мы – «комнатные собачки», κυνάρια, подбирающие крохи под столом (Мт. 15, 27); но и у крох тот же вкус, как у хлеба на столе, – плода с древа жизни. Опыта Блаженств нет у нас, и мы почти ничего не знаем о них; но глядя в лицо Его, слыша голос Его, не можем не чувствовать, что это и для нас возможно, или, по крайней мере, желанно. Кто понял Блаженства, тот принял их, потому что сердцу человеческому этого нельзя не желать.

Ваши же очи блаженны, что видят, и уши ваши, что слышат.(Мт. 13, 16.)

Все блаженства в том и заключаются, чтобы это видеть и слышать, – знать, что это есть .

Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный.(Мт. 5, 48).

Ясно, или кажется ясным, что этого не только исполнить, но и помыслить человеку нельзя. Зачем же Он этого требует, или к этому зовет, манит? Зачем об этом говорить, как о самом простом, очевидном и даже как будто легком: «бремя Мое легко»? Кто возлагал на людей более тяжкое бремя?

Но вот что удивительно: сердце наше, внимая словам Его, все-таки знает – вспоминает, что тяжесть эта вдруг может сделаться легкостью.

И верится, и плачется,

И так легко, легко…

Каждый из нас, внимая Блаженствам, вспоминает или мог бы вспомнить, если бы так страшно не забыл, свой детский, райский сон, то, что своими ушами слышал, своими глазами видел на горе Блаженств.

Однажды, когда народ теснился к Нему, чтобы слышать слово Божие, а Он стоял у Геннисаретского озера, увидел Он две лодки, стоявшие на озере; а рыбаки, вышедши из них, вымывали сети.

Он же, войдя в одну лодку, которая была Симонова, просил его отплыть немного от берега и, сев, учил народ из лодки.(Лк. 5, 1–3.)

Так у Луки, а у Марка (4, 1–2):

… И вошел в лодку, и сидел на озере; а весь народ был на земле у озера.

И учил их притчами много.

«Притча», по-гречески

, «загадка», или παραβολή, «сравнение», «подобие», от παραβάλλειν, «перекидывать»: притча-парабола – как бы перекинутый мостик, сходня с корабля на берег – из того мира в этот, из вечности во время. По-еврейски «притча» – agada, «повествование», «рассказ» о том, что было однажды и бывает всегда; а «притча» maschal, – «иносказание», «подобие», в смысле Гётевском: «все переходящее есть только подобие», «символ», как бы из того мира в этот поданный знак. [524]В притчах-символах является не только Слово, Логос, но и мир, космос:

в притчах… изреку сокровенное от создания мира(Пс. 77, 22 – Мт. 13, 35).

Форма совершеннейшая, в какую только могла отлиться Иисусова мысль, чувство и воля; внутреннейшая, на ядре их, оболочка; больше, чем одежда на теле, – тело на душе, – вот что такое притча. Явственней, чем на всех остальных словах Господних, отпечатлелось на притчах живое лицо Иисуса; внятнее слышится в них «живой, неумолкающий голос» Его; [525]как бы само «дыхание божественных уст», suavitates quae velut ex ora Jesu Christi afflari videntur, – все еще веет в притчах; [526]

Евангельская притча есть нечто единственное, небывалое и неповторимое. Чтобы в этом убедиться, стоит лишь поискать чего-нибудь подобного притчам о бедном Лазаре, о блудном сыне или о милостивом Самарянине не только во всех книгах человеческих, но и во всей Книге Божественной, кроме Евангелия. [527]Этот небесный цветок цвел на земле только раз.

Был Соломон мудрее всех людей… и изрек он три тысячи притч, meschalim.(III Цар. 4, 31–33. ) Но вот, здесь – (в притчах Иисуса) – больше Соломона(Мт. 12, 42), —

по слову самого Господа.

Как ни прекрасны и глубоки многие притчи в Талмуде, левая критика только по недостатку религиозного и художественного вкуса может сравнивать их с евангельскими притчами: школьным потом пахнет от тех, а от этих – росною свежестью Галилейского утра; то, человеческое, отличается от этого, Божьего, как земные огни – от звезд небесных. [528]

«Все, что у вас есть, есть и у нас; это я уж тебе по дружбе, одну нашу тайну открываю, хоть и запрещено», – скажет черт Ивану Карамазову.

«Все, что у вас», в здешнем мире, «есть и у нас», в мире нездешнем. Притча – подобие, соответствие, согласие, созвучие, символ, симфония двух миров: тот мир отвечает этому в притче, как звенящий на лютне струне отвечает немая струна. [529]Тот мир обратно подобен этому, опрокинут в нем, как небо в зеркале вод; и стоящие на берегу люди, и лодка на озере, и сидящий в лодке, сказывающий притчу, Иисус, – как бы два ряда символов: один ряд – в слове, другой – в действии.

Узами подобий, символов, как звеньями золотой, с неба на землю спущенной, цепи, возносится душа человеческая от земли к небу, в неощутимых для нее полетах, как бы в исполинских, астрономических «параболах» (то же слово для притчи, parabolê, как движения небесных тел).

Мир сей как бы пленяется, соблазняется в притчах его же собственным мирским соблазном; побеждается его же собственным мирским оружием; уловляется в его же собственные мирские сети. [530]

Отплыви на глубину, и закиньте сети.

Сети – притчи; мир – глубина.

И, приступив, ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им?

Он же сказал им в ответ: для того, что вам дано знать тайны царства небесного, mysteria, а им не дано…

Потому говорю им притчами, что они, видя, не видят, и слыша, не слышат, и не разумеют.(Мт. 13, 10–13).

Сидя в лодке, сказывает притчи стоящим на берегу. Голос, по воде звучащий, слышнее слуху телесному, но не духовному. «Тайна Царства Божьего», «мистерия», отдаляет, как водная черта, «посвященных» в мистерию, «внутренних» от «непосвященных», «внешних». [531]

Слово о разделении на «посвященных», спасаемых, «непосвященных», погибающих, «неисторично», «неподлинно», потому что слишком «несправедливо», – с легкостью решает левая критика. [532]Но по общему правилу: чем слово Господне для нас неимовернее, тем подлинней; и, может быть, лучшая порука в исторической подлинности этого слова – крайняя, с нашей человеческой точки зрения, невыносимая тяжесть его, странность, парадоксальность, неземная чудесность, – чудовищность, опрокинутость, обратность всей Канто-Аристотелевой этики, всей нашей земной, Эвклидовой геометрии, как бы вывернутость наизнанку, трех измерений в четвертом, где «все наоборот», так, что левая перчатка надевается на правую руку, и происходит ломающий вывих всего.

Притчи только у синоптиков; их нет в IV Евангелии, самом таинственном из всех четырех, прозрачно-темном, бездонно-ясном, как ночное небо.

Притчами говорил Я вам доселе, но наступает время, когда уже не буду говорить вам притчами, но прямо возвещу вам об Отце…